Он ел суп
Рассказ памяти

Мне приснилось, что я с трудом пишу от руки: буквы соскальзывают со строк, выходят угловатыми, чужими.

Я проснулась с тревожным ощущением. Немного погодя достала блокнот и села писать, отчасти чтобы утвердиться в сохранности умения выводить буквы, отчасти — вытащить уже вздернутое на крючок воспоминание. Точнее, память.

«Он ел суп». Моя первая учительница, Елена Алексеевна, попросила только что рассаженных за парты первоклашек переписать это предложение с доски в тетрадку. Так она собиралась выяснить, знает ли кто-то из нас грамоту.

«Он ел суп» — три слова, очень коротких для размашистого слогами русского языка, и те дались мне с великим трудом. С усердием послушника я старалась перерисовать изображение. Сложнее всего оказалось справиться с буквой «п». Она решительно не давалась.

Я смотрела на доску: не мелом, а одним только воздухом завитая Еленой Алексеевной на конце, «п» мягко завершала предложение. Моя же «п» смахивала на пенёк. К тому же ее нога, которую я, изрядно надавливая на шарик, силилась украсить завитком, неуклюже обрубалась и обрубышем втыкалась в строку. Было криво, марко, а потому досадно, что собственная рука, семь лет до того верно служившая, в ответственный момент так паршиво себя ведет.

Он ел суп. Что это был за суп? И кто — он? Предложение с действующим лицом и действием, но совершенно загадочным смыслом. Я несколько раз начинала заново, думая, что пишу не хуже, чем читаю, а читать я умела давно. Бесполезно: рука не подчинялась. Он ел суп, а я не могла это записать.

Учительница не стала нас оценивать. В конце концов, это была лишь проба птенцового пера. Пуха даже.

Через два года я написала свое первое большое сочинение, которое Елена Алексеевна расхвалила и прочла всему классу.

После перехода в среднюю школу мне ни разу не довелось навестить первую учительницу. Она умерла от рака через пару месяцев после того, как выпустила наш класс. Говорят, ее возили в областную больницу на вертолете, но спасти всё равно не сумели. Ее мужем был видный в городе офицер милиции. Несколько лет спустя его посадили. Печальными вздохами приносило: «Слава богу, не дожила». Помню, внутри себя я возмущалась этой фразе: она казалась мне лживой. Живые будто решали за мертвых, как тем лучше. Мне казалось, что мертвые хотели бы продолжать жить, даже если им предстояла встреча с тяжелыми событиями. Смерть лучше позора — вот что я слышала во вздохах живых. Мне было жаль моей первой учительницы. Я завидовала тем, кто мог навещать своих учителей.

Я исписала несколько блокнотных листов. Так появился этот рассказ. Не разучилась, значит, писать рукой. И хотя я давно использую клавиатуру, клавиши всего лишь посредник, помогающий выразить то, во что развернулось мое нескладное «Он ел суп».

До сих пор гадаю: кто же это был?

Я подумала тут об идее коллективной вины не как о попытке навязать вину невиновному — себе и другому — и даже не об ощущении собственной важности, которая заждется на этом (я виноват за всё, значит, я всемогущий — и наоборот), а о желании человека почувствовать сплоченность, единство с другими людьми. Ведь это со-вина, а значит, со-причастность.

Феномен коллективной вины гораздо глубже, чем просто способ манипуляции обществом. На индивидуальном уровне это, я думаю, возможность переживания экзистенциального опыта единства всех со всеми, взаимосвязи мировых процессов и наконец любви.

Гуляю с собакой, приближается бабуля с борзой. Обе очень старые. Борзая подходит и хозяйски прислоняется к моей ноге. Я принимаюсь ее гладить, а бабуля тем временем рассказывает:

— Она так любит людей… Это собака моей подруги. Она умерла, а собаку я забрала себе.

Я глажу борзую по обтянутым кожей ребрам, она не шевелится, только жмурит глаза. Приговариваю по-русски: «Держись, собака, ты хорошая какая собака». И то ли из-за неловкости, то ли из-за желания поговорить с этой совершенно сморщенной симпатичной бабулей я поясняю, что русский мой родной язык — язык моих чувств, поэтому собаку я жалею по-русски.

— Я никогда не думала об этом! — восклицает та умиленно. — Точно. Родной язык — это язык души!

А я всё глажу собаку и шепчу ей то, что обычно шепчут всем мохнатым хорошим мальчикам и девочкам по всему свету.

У Бунина есть рассказ, его даже в школе проходят, — «Легкое дыхание»: про непутевую, но очаровательную гимназистку Олю Мещерскую, которую из ревности убивает казачий офицер. Осторожны, мол, будьте, дети, рядом с казаками, у которых при себе оружие.

Я перечитала «Легкое дыхание» к занятию с одним из моих студентов и, можно сказать, впервые сделала это так, как следует читать модернистский текст — обдирая мысли об его сбивчивость. Но несмотря на неочевидную сложность рассказа с темой всемогущества смерти, он воистину жизнеутверждающий.

Оле Мещерской пятнадцать лет, но она уже так неотразима, так беззаботна, что сводит с ума мужчин и вызывает зависть женщин. Я поняла: сюжетно добавить к вышесказанному — о том, что ее убивает ревнивый любовник — нечего, ибо повествование на этом — всё. Бунин пишет один из главных своих рассказов о бессмертии вот так — показывая события в разных, не соответствующих значимости пропорциях.

Первый мужчина Оли расписан подробно, но от потери невинности оставлен лишь шелковый платок, через который престарелый кавалер целует Олю. Или классная дама, каждое воскресенье посещающая могилу девушки, дана объемно, тогда как сцена гибели гимназистки Мещерской упоминается вскользь. И вообще, мы то и дело летаем в прошлое и назад.

Однако это так и надо. Бунин освобождает свою историю от времени и фабульного притяжения. Он поступает как истинный модернист, противопоставляя жизнь не смерти, а тексту. Оля обезоруживает (хе) своей естественностью, безудержным счастьем быть. А текст не может этого выразить, он может лишь свидетельствовать и поучать. Недаром в рассказе постоянно возникает образ слова — то записывание, то чтение, то книга.

И старая книга, из которой Оля узнает правила настоящей женщины, и гимназия, где учат читать и писать, и кладбище, где от человека остается лишь надпись,— образуют семантическое целое, противостоящее желанию быть, а значит чувствовать. Именно поэтому рассказ так изобилует словами, называющими ощущения, — это вызов смерти, вокруг которой, на первый взгляд, вьется сюжет практически бессюжетной истории.

Мы должны выломиться из текста — эстетически прекрасного, но омертвелого, одновременно с этим благодаря слову же ощутить счастье бытия.

«Легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре», — так заканчивает Бунин свою историю.

Жизнь и ее дыхание не гибнет, не исчезает, а лишь рассеивается, чтобы снова переродиться на новом этапе. Цикличность. Идиллика.

Очень впечатляющий и полный веры рассказ. Кстати, если знать, почему Бунин дал главной героине фамилию Мещерская, то вообще с ума сойти можно! Не буду томить, расскажу: у Державина, который тоже был великим литературным экспериментатором, есть стихотворение «На смерть князя Мещерского», где утверждается всесилие смерти.

А Бунин вот как: фамилию у эпитафии отщипнул и в колыбель жизни ее положил. Такая вот пасхалочка.

До создания больших языковых моделей на вопрос: «Что делает человека человеком?» — следовал ответ: «Речь».

Но с недавних пор речь — по образу и подобию человеческому — разноязыкая, всестилевая раздается из электронных уст. Конечно, робот генерирует ответы. Однако то же самое делаю и я. Опираясь на лексический состав и грамматику языка, я тоже генерирую тексты. Я тоже в каком-то смысле языковая модель. Робот убедительно заговорил и этим выдернул экзистенциальную табуретку из-под всякого, кто, как и я, считает, что быть человеком — значит прежде всего обладать речью.

Великий французский психоаналитик Жак Лакан называл человека parlêtre (от фр. parler — говорить и être — быть), тем самым определяя человеческое бытие через речь.

И вот парлетра изобретает другого говорящего и абсолютно сущего — языковую модель, которая и дальше будет развиваться на бешеных скоростях и вовсе не линейно, а в геометрической прогрессии.

Сейчас чат-жпт имитирует живую речь, но мы, несмотря на убедительность его фраз, понимаем: он просто повторюша, основная задача которого — слепить правдоподобное сочинение. Поэтому экзистенциальная табуретка, хоть и на боку, но пока в одной комнате с нами. А ну как появится настоящий искусственный интеллект с сознанием, волей — творец собственных речей? Тут и Лакана бы перекосило что бабушкин штакетник.

Мне кажется крайне важным размышлять о том, что в нас человеческого. Что делает нас людьми и позволяет ими оставаться в эпоху гуманизации роботов.

Я прихожу к мысли, что ответ нужно искать в человеческих отношениях. В чувствах и переживаниях, возникающих от слов, взглядов, прикосновений. Я знаю, что живу, потому что вижу себя в другом. Я чувствую, что люблю, потому что узнаю свою любовь в другом.

Ладно, для телеграмного поста, пожалуй, достаточно. Буду рада, если вы напишете, что делает человека человеком на ваш взгляд.

PS. Узнала между прочим, что за всю жизнь в человеке вполне может застрять один-два нейтрино. Это никак не связано с идеей поста, хотя, хотя…
:)

Достоевский концепцию «внутреннего ребенка» сочинил еще в 70-х годах (если не раньше) XIX века.

Дмитрий Каразмазов, ожидая суда по обвинению в отцеубийстве, говорит Алёше: «За “дитё” и пойду. Потому что все за всех виноваты. За всех “дитё”, потому что есть малые дети и большие дети. Все — “дитё”».

А еще ранее, перед тем, как его увозят в острог, он видит сон про то самое «дитё», что плачет на руках у иссохшей, почерневшей от лишений матери, окруженной такими же иссохшими и почерневшими женщинами.

Фёдор Михайлович действительно психоаналитик от бога (простите за каламбур). Сны в его произведениях потрясают меня точностью выписанного символизма, присущего нашему коллективному бессознательному. Мать — это родина, дитё — соотечественники, земляки. Замученная родина, которой нечем кормить свое дитё, — это то, за что Дмитрий — Митя — Карамазов готов отправиться на каторгу. Отца он не убивал, но совершил много подлостей и низостей, а оттого посеял гнилое семя, от которого теперь голодно и страдает «дитё». И он прежде всего сам это дитё и есть.

И мы с вами оно и есть, это дитё.

Обратила внимание, что у Бунина чувственный мир простирается по горизонтали, а духовный — по вертикали. Например, в «Тане», под конец эпизода, где герой едет на станцию встречать возлюбленную, его страсть сгущается настолько, что он почти не может дышать. Зато ощущение зарождающейся привязанности Бунин выписывает в виде взгляда наверх: герой рассматривает луну, звезды.

Ту же Олю Мещерскую на вокзале — куда горизонтальнее? — стреляет ревнивый любовник, зато ее легкое дыхание рассеивается «в этом облачном небе». Я уже не говорю о поле как о вечном бунинском любовном ложе, что вроде очевидно (любви в основном предаются лежа), однако у автора тут привычно антитеза — высь, облака, Бог.

Почему Иван Алексеевич так разводит эротизм и духовность, мне пока не до конца понятно. Знаю только, что страсти, которые он переживал, хоть и оседают памятью на самое темное дно, сакрализируются и в итоге в какой-то художественной точке да сливаются с божественным.

Такой вот святой эротизм, выходит. Почти иконописный. Бунинский.

В этом он, конечно, до невозможности хорош.

В эпоху постгуманизма человек переосмысляет свое существование на новом витке технологического развития, задавая, однако, прежние экзистенциальные вопросы. Один из таких — «Как отличить добро от зла?»

Человек уверовал в свою независимость от других, потому что обрел возможность прокормить себя самостоятельно. С этим пришли мечты о собственном отдельном жилище, об автомобиле. Люди борются за личные границы, и всякий убежден в самобытности своих взглядов. К сожалению, такая индивидуализация ведет к разобщению, и идея общественного блага выцветает, как афиша Валерия Леонтьева на остановке в Рязани.

Индивидуализация — это нормально, если не прятаться от мира в футляр, которым и стали огороженные квадратные метры, социальные сети, роботы и вообще мечта «прожить свою жизнь как можно лучше».

Оговорюсь: я вовсе не против личного счастья. Чем больше счастливых людей, тем лучше мир. Я рассуждаю о том, что истинные потребности человека, реализация которых и делает его счастливым по-настоящему, подменились на мнимые, связанные с достижением успеха. Их атрибутами в западном обществе стал дом (а лучше несколько, чтобы жильцов пускать), новое авто, солидный счет в банке, исправленная внешность, дети, посещающие танцы, уроки корейского, театральный кружок, вокал, бизнес-классы, лепку голубей из соленого теста и так далее. Главное — заявить миру: «Я не такой, я лучше вас».

Охота за внешним забирает все силы, а когда в конце концов человек достигает того, чего так страстно желал, он либо ощущает пустоту или даже горе, либо убеждает себя, что он счастлив. Как Николай Иванович из рассказа Чехова «Крыжовник», помните? Был бедным чиновником, грезил собственным имением с цветами, карасями в прудах и непременно крыжовником, и в итоге, после долгих лет жизни впроголодь от неустанного накопительства, заимел усадьбу, но ни сада в ней, ни прудов, только коричневая речка, в которую сливают нечистоты кирпичный и костопальный заводы. Однако Николай Иванович убедил себя в том, что всё свершилось, как он хотел: и дом есть, даже с мужиками, которых он самолично лечит содой и касторкой, и крыжовник — жесткий и кислый, зато воплощающий собой достигнутую цель, а оттого кажущийся новоиспеченному барину до неприличия вкусным.

Чего Николай Иванович хотел на самом деле? Признания, уважения, свободы — вот чего. Но подменил это идеей собственничества, властвованья. Идеей крыжовника, короче. Мечта была для него истинным добром, и потому он не заметил, как во имя ее осуществления стал равнодушным. Равнодушие же всегда — путь ко злу.

«Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других», — говорит нам Антон Павлович.

В общем, мне представляется, что добро от зла способен отличить только внутренне свободный, чувствительный к себе и к ближнему человек.

Невозможно быть счастливым среди несчастных. Нельзя быть полностью обособленным ото всех и независимым от всего. Мнимая мечта способна вытеснить человечность. И вот уже все вокруг — рантье, инвесторы — владельцы счетов и душ. А утешить некому.

Эпопея с возвращением моей родной фамилии Щербак еще не окончена, зато все документы переведены, заверены, собраны и готовы к отправке.

Помню, тогда, 12 лет назад, спросила у будущего мужа, хотел бы он, чтобы я взяла его фамилию, и он ответил: "Мне было бы приятно". На том и порешили. Мне тоже было приятно, потому что общая фамилия — это и единство, и принадлежность. Даже если общественно-культурные вещи за скобки вынести, хотя это-то, по сути, и есть главное: традиция по сию пору — а 12 лет назад и подавно — сильна: женщина, выходя замуж, берет фамилию мужа.

Ну и вот, теперь разбираюсь с этим. Неудобно, долго, дорого, однако очень важно, потому что имя мое — это я. Именно поэтому я никогда ни под рассказами, ни в блогах не ставила мужнину фамилию.

Не удивляюсь, впрочем, агрессивной реакции и мужчин и женщин на мое желание вернуть фамилию. Кто-то не может признать свое право быть собой, у других силён страх потери партнера (ведь единая фамилия — это символическая связь), кто-то просто глумится, мол, ага, раньше думать надо было — у этих, очевидно, подкашивается самооценка.

Имя, как и внешность, — основа того, кем человек себя ощущает.

Не бог допускает страдания, а человек творит зло.

Мне кажется, это основная идея «Братьев Карамазовых». Хотя сложно говорить об одной корневой идее в романе, исследующем все виды экзистенциальных преломлений человеческой души. Однако при всём тонком ее рассмотрении душа эта не заключена в рамки морали, не пущена по академическому конвейеру: нате, мол, штампуйте справочники — всё рассказано и всё показано. Нет. Личность находится в постоянном изменении, а наше представление о человеке не более чем фантазия о нем.

Страдания проистекают из зла. Федор Михайлович пишет, что добро — это выбор, и любой, будь у него внутри хоть одно воспоминание о том, когда его любили, способен творить прекрасное.

Тот, кто видит в Достоевском угрюмого многословного писателя, чьи книги потворствую развитию меланхолии, мне кажется, не понимают главного его посыла: мы все связаны и, выбирая добро сейчас, я уменьшаю зло всегда.

И тогда «Илюшечкин камень» в романе — точка, где нет времени и пространства, потому что именно здесь рождается идея о будущем воспоминании — то есть о прошлом, которое творится в настоящем. Еще раз поясню, если сложно (об этом вообще непросто говорить): я сею зерно сейчас, чтобы оно взошло в будущем, но память о том хорошем, что было в моем сердце, когда я сеяла зерно, останется для меня частью моего будущего, и настоящего, и прошлого. Останется мной.

Бодрийяр писал, что ядерной войны не случится. Да, он писал это сорок лет назад, но смысл потрясания ядерным оружием всё тот же. По Бодрийяру, политики больше не существует, есть лишь ее симуляция. Больше ни один конфликт или кризис не разворачивается естественным путем, потому что неизбежно упирается в сказку про ядерного бычка. Отныне никакая стратегия невозможна, а любая война — игра для военных. Политика свелась к преследованию личных выгод и решению междусобойных вопросов, а прежние цели и мотивы политиков — к желанию обессмертить свою власть. Жизнь же народов под вечной угрозой мировой катастрофы обесценилась до выживания.

Политики настолько картонные, что им приходится прибегать к театру покушений, чтобы таким вывернутым способом продемонстрировать реальность собственного существования.

Сорок лет назад Бодрийяр писал о роли телевидения в извращении политических смыслов и принципов. Сейчас философ сошел бы с ума, поглядев на то, какую симуляцию и из каких симулякров мы отстроили.

Искусство необходимо. Наука познает мир, а искусство рассказывает, зачем в этом мире жить.

Литература, музыка, живопись не просто побочный продукт нашей сложности, но движитель культурной эволюции. Если у человека не развивается эстетический вкус, не пробуждается творчество, он начинает создавать среду, в которой жить плохо. Я хочу сказать, что такой человек — очень грустный и недовольный человек — может создать лишь что-то грустное и недовольное. Или же отпилить голову прекрасному, потому что оно не вписывается в его грустный и недовольный мир.

Искусство заменили маркетплэйсы и тик-токи, и люди пресытились. Удивительно, что скука, естественным образом идущая за пресыщением, чтобы подарить вдохновение и вернуть человеку радость бытия, сменилась усталостью. Мы больше не скучаем — только устаем.

Без искусства мы теряем способность прикасаться к своим чувствам и мыслить отдельно, а не через соцсеть. Но без этого невозможно ничего, кроме чистой механики быта: поел, посмотрел тик-ток, поработал, поговорил с роботом, уснул. Ни мыслей, не переживаний. Ни созидания того, что так хотелось бы называть прекрасным, мать его, будущим.

Я медленно читала «Карамазовых» и наконец дочитала.

Знаете, впервые в жизни я осознала, каким исцеляющим может быть неторопливое проникновение в текст. Разумеется, литература всегда была моим утешением, возможностью посмотреть на мир иначе, но никогда прежде я не ощущала такой мощи.

Саму историю семьи Карамазовых я прочитала по-другому. Не так, как десять дет назад. Сначала образы, детали и символы рассыпались, мешались, хороводили, вызывая раздражение. Книга исследует жизнь во всех проявлениях — немудрено сбиться с толку. Но постепенно я научилась выделять важное, а выделяя, рассматривать его в безусловной связи с историей, культурой, верой — в общем, всей жизнью.

О Достоевском многие судят как об оторванном от реальности авторе, любившем описывать одних только обреченных истериков. Но это не так. Просто Достоевский слишком хорошо понимал человека, его побуждения, чувства.

Раньше я думала, что писатель намеренно утрирует, превращая внутренний конфликт героя в надрыв и окружая его такими же надорванными, однако теперь до меня дошло: это не гипербола, а реальность. Мы такие и есть, просто умеем глубоко затолкать и самое чудовищное, и самое чистое. Но если его достать и столкнуть с другой такой же растворенной душой, произойдет то, о чем размышляет Достоевский, — сплетенье судеб, голосов, идей, чувств. В общем, случится жизнь во всей своей сложности.

Мы живем в мире карнавала, шутовства, или, как говорится, постправды. Федор Михайлович еще бог знает когда осознал, к чему ведут человека попытки выдать ложь за правду и стремление с помощью этой лжи избавиться от мук совести. Сейчас, мне кажется, это развернулось во всю ширь: зло оправдывается детской травмой, недостатком денег, работой алгоритмов, прогнившей системой и так далее. И книги Достоевского звучат необычайно пророчески.

Закон художественной правды не противоречит правде жизни. Вот почему глубокое погружение в текст помогает найти ответы на сложные и очень личные вопросы. В «Карамазовых» я нашла то, чего никак не могла отыскать раньше. В каком-то смысле моя жизнь выстроилась вокруг этой книги, как вокруг психотерапии, которая и нужна затем, чтобы научиться любить. А правду от лжи отличает любовь.

У своих студентов я замечаю подобные переживания, и сильно мне от этого радостно и тепло. Происходит у нас та самая встреча, то самое взаимопонимание, о котором я раньше и мечтать не могла.

Товарищи друзья!

В следующую пятницу 1-го августа, в 19:00 мск, выйду в эфир и почитаю два своих небольших рассказа.

Приходите слушать. Можем поболтать потом. А затем я — в отпуск от соцсетей. Буду писать начатый рассказ.

Читать буду в хтвитторе. Жду!

Проснувшись утром после беспокойного сна, я размышляла о том, насколько бедной выходит жизнь, описываемая лишь внешними порядками. Такая модель получается сильно упрощенной и не дает понимания сути, лишь толчок к анализу.

Например, Екатерина Шульман интерпретирует реальность исходя из работы политической системы. Я устала ее слушать, несмотря на, казалось бы, жизнерадостный посыл. Раньше ее четкие, пересыпанные остротами сентенции вызывали ощущение опоры, однако на меня это больше не действует. Одна из причин — помещение реальности в учебник по политологии. Как бы важны ни были научные модели мира, как бы бесценно ни было их толкование, это всегда фрагмент гораздо более сложной картины.

Любой институт как система состоит прежде всего из людей, и именно люди являются этими институтами. Общество — это мы. Политики и политологи — тоже общество. У нас с ними, между прочим, еще и коллективное бессознательное. Мы влияем друг на друга, мы зависим друг от друга, и ничто не происходит отдельно — всё случается во взаимосвязи.

История человечества — это история развития мозга, психики. Поэтому внимать воодушевленному рассказу о событиях, являющихся на самом деле моделью этих событий, интересно только первую тысячу выпусков. Потом становится ясно: это мало что объясняет и едва ли ободряет.

Мне кажется, я наконец поняла ироничное отношение Алексея Навального к политологам и смысл его фразы о том, что их всех надо засунуть в клетку со львами.

В общем, всё сложнее, и копать надо прежде всего вглубь самого себя.

Теперь, когда я научилась чувствовать свое тело, откликаться на его ощущения, я поняла, что на самом деле приносит мне удовольствие. Я перестала бояться желать. Жизнь стала выпуклее, что ли. Словно еще одно измерение прибавилось.

Правда, у обживания собственного тела обнаружилась и оборотная сторона. Я назвала ее прихотливостью, хотя посторонний такую повышенную к себе внимательность и вовсе может принять за каприз.

Но каприз связан прежде всего с игнорированием другого: я хочу чего-то, и плевать, хочешь ли этого ты. Каприз — это эгоцентризм. Умение же слушать собственное тело — место, где рождаются эмоции и чувства, где «сидит» наша личность, и то, что одновременно личностью и является, — дает возможность, не предавая себя, обмениваться с другим. Обмениваться теплом, идеями, опытом. Воистину, нельзя полюбить другого, не разгадав вначале, кто я сам. А без связи с телом, без обнаружения перемен в нем ответить на этот вопрос невозможно. (Несовершенство языка не позволяет мне говорить о теле как о чем-то едином с личностью; выходит постоянное отчуждение, а я хочу говорить именно что о единстве).

Ответ на вопрос «кто я?», рожденный только из головы, скорее всего будет содержать набор социальных и профессиональных ролей и качеств. Это важно, но всё же не приближает к пониманию того, кто я сейчас на самом деле. Для клиентов на терапевтических сеансах этот вопрос один из самых сложных, я много раз подмечала.

Так вот, прихотливость, в отличие от капризности, — способ почувствовать себя через телесные ощущения, а не через попытку подавить волю другого. Правда, когда человек начинает понимать себя и свои истинные желания, он уже ни за что не согласится ломаться в угоду другому. Цена этого озарения — сожаление об упущенном времени. Поэтому чем старше живущий не свою жизнь человек, тем с большим упрямством он сражается за упорядоченную действительность, даже если никогда не был в ней счастлив.

Спасибо телесной терапии и супервизорской группе, которая сегодня ушла на летний перерыв и без которой не появился бы этот пост-благодарность. Я никогда не чувствовала такой жизненной полноты и осмысленности, как теперь.

Напоминаю. Через три часа всего. В хвиттере. Приходите! Ссылку там создам за полчаса до эфира.

Немного подредактировала свой рассказик, написанный в 2021 году. Недавно я читала его в эфире. Прочтите, если не приходилось. Несколько лет назад он наделал много шума (можете поискать его на этом канале и подивиться комментариям).

Арбузное мыло

Саша пропустил Асю вперед, но она, зайдя, замялась, и ему пришлось немного протиснуться, чтобы тоже попасть в квартиру. Пока она рассматривала обстановку из дивана, стола, двух стульев и большого телевизора, он возился на кухне.

— Помочь? — крикнула Ася.

— Не-не, располагайся!

Она спросила разрешения вымыть руки. Саша приоткрыл ей дверь в ванную. Там было сыро и, в отличие от комнаты, не прибрано: на запыленной стиральной машине возлежали полотенца, футболка, рулон туалетной бумаги и почему-то теннисный мяч. Ася вымыла руки мылом, и они запахли дешевой арбузной отдушкой. Перед тем, как выйти из ванной комнаты, она придирчиво оглядела себя в зеркало, поправила волосы и перемерила несколько улыбок, выбирая ту, с которой можно предстать перед Сашей.

— Извини, в ванной не успел прибраться, — скребя косматый затылок, пробасил Саша.

Столик был накрыт: сыр, колбаса, печенье, шампанское и даже бокалы. На карниз приземлился голубь и стал пялиться в окно. Ася постучала пальцем по стеклу, но птица не улетела.

— Говорят, что голуби страшно тупые, — сказала она Саше, который в эту минуту возился с бутылкой. — У меня, кстати, есть препод по фамилии Голубев.

Разлили шампанское. Ася быстро выпила из своего бокала. Ей казалось, что Саша волнуется больше нее, хотя он уже встречался с девушками, а вот она с парнями — никогда. Он пил медленно, словно процеживал, и смотрел на подругу зачарованным, немного диковатым взглядом. Так, наверное, первооткрыватель смотрит на новую землю, подумала Ася и хихикнула вслух. Саша, ни о чем не догадываясь, хихикнул в ответ и как бы не нарочно придвинулся ближе к ней. Она опрокинула следующий бокал и глянула в окно, где сумерки всходили на неприлично теплом весеннем вечере. У нее внутри все клокотало от любви, шампанского, быстро густеющего вечера и даже от неотвязчивого запаха арбузного мыла.

Саша разложил диван и ушел в ванную. Ася улеглась, пытаясь смирить дрожь. Когда Саша вернулся, от него тоже пахло арбузным мылом. Он лег рядом и крепко прижал к себе Асю.

— У тебя пододеяльник навыворот, — прошептала Ася.

— Тссс, — зашипел в ухо Саша. — Не болтай.

— Извини, – повиновалась Ася, чувствуя, что близка то ли к падению, то ли к взлету. У нее кружилась голова, а в горле молотило сердце.

…Потом она никак не могла заснуть. Лежала и думала о том, что случилось, и от этих свежих еще воспоминаний щекотало в груди и животе. Саша сопел рядом, его рука покоилась на ее бедре.
Асе захотелось пить. Она прокралась на кухню и напилась воды прямо из-под крана, намочив при этом, правда, прядь волос. Потом она прикончила остатки шампанского.

Голая, Ася встала у окна и принялась разглядывать соседний дом, где светилось несколько прямоугольников. Почему люди не спят по ночам, думала она. И всё — наружное и потаенное: этот праздный вопрос вместе с тишиной, тенями на неубранном столе, мокрыми волосами, наготой — ощущалось таинственным, обещающим счастье и, главное, спаянным с мыслями о том, кто только что стал ближе всех на свете. Теперь он для нее — главный человек в жизни. Как же интересно, что с ними будет! Может, она родит от Саши ребенка? От этой мысли у Аси опять сладко и щекотно подмыло сердце. А вдруг она уже беременна?

Девушка стояла одна в тишине и улыбалась своему превосходству и даже бессмертию. Она провела рукой по груди, бедру, вернулась наверх, к волосам, и, борясь с желанием сделать это вприпрыжку, пошла обратно в комнату.

Рейс задерживался. Ася зашла в туалет, а когда мыла руки, ощутила арбузный запах. Она удивилась, отчего-то смутилась, обрадовалась и затосковала — всё одновременно, как и бывает в жизни. Минут пять она стояла, уперевшись взглядом в одну точку на заслеженном полу, и, если бы не уборщица, зашедшая с пластиковым ведерным грохотом, простояла бы еще дольше.

— С тобой всё нормально? — спросил Виктор, когда она вернулась. — Я тебе зеленого чая взял.

— Спасибо, дорогой.

Всякий раз, поднося картонный стаканчик ко рту, Ася принюхивалась, потому что ее руки до сих пор пахли арбузным мылом.

🧶 Открывается набор на первую литературно-терапевтическую группу

Друзья, я долго к этому шла, много готовилась и наконец открываю литературно-терапевтическую группу. Она для тех, кто ценит силу слова и хочет глубже понять себя через текст. Соединение литературного клуба и терапевтической группы. В общем, пространство, где литература помогает понять себя и других, обрести новые смыслы жизни и встретить единомышленников.

🔹 Что будем делать на встречах
- Обсуждать через призму чувств и переживаний прочитанные заранее небольшие художественные тексты.
- Работать с мотивами, идеями, архетипами (например, с архетипом "Я", Тени, Героя, Женщины и Мужчины, Сироты, Любовника и проч.)
- Делать посильные домашние практики письма для самовыражения и внутреннего диалога с собой.

Но главное — целью группы является создание доверительного и безопасного пространства, где у каждого будет возможность высказаться и быть по-настоящему услышанным.

🔹 Кому подойдёт группа
- тем, кто любит литературу и хочет глубже понимать свои чувства;
- тем, кто переживает кризис и нуждается в поддержке;
- тем, кто скучает по вдумчивому, душевному общению;
- тем, кто хочет больше читать, но не находит времени.

🔹 Формат и расписание
Онлайн (ссылка на встречу будет постоянной)
До 8 участников
По четвергам с 18:00 до 20:00 (МСК)
Старт: 16 октября
Курс: 10 недель (с возможностью продления)

🔹 Цена и способы оплаты
35 USD (или 3000 руб). Оплата происходит вперёд на одну встречу: на первой встрече вы оплачиваете вторую, на второй — третью, и так далее. Пропуски оплачиваются. Всё это позволяет сохранить за вами место, что очень важно в групповых процессах. При полной оплате всех встреч — скидка 10%.

В валюте переводы на канадский счет через международные сервисы переводов — Paysend, Wise, а также через Paypal. В рублях — на счет "Т-банка". Реквизиты и понятная инструкция по переводу высылаются лично после записи.

🔹 Как попасть в группу
После подачи заявки мы проводим индивидуальное собеседование (онлайн, 30 минут).
Это встреча нужна, чтобы познакомиться, задать вопросы, прояснить ожидания и понять, подойдёт ли вам формат.

Заявку отправляйте на почту: [email protected]
Или в телеграм: ValMell

🔹 Важно:
В случае выхода из группы необходимо прийти ещё на одну встречу. Завершение — это значимый процесс как для самого участника, так и для всей группы.

Ведущая — Валентина Щербак, литератор, психолог, гештальт-психотерапевт (собственно, я).

Записывайтесь заранее, ибо группа будет маленькой. Возможно, это то самое место, где ваша жизнь начнет меняться.