Институты как основа. Ч.1.
Поиск фундаментальных причин быстрого экономического роста, возможно, определяет изучение экономики. Адам Смит занимался именно этим вопросом в «Богатстве народов». Несмотря на то, что этот поиск всегда была в центре дисциплины, в течение десятилетий после исследований Янга и МРВ произошел всплеск работ на эту тему.
В рамках этой литературы экономисты, как правило, группируют фундаментальные факторы экономического роста в три большие категории: культура (например, готовность доверять незнакомцам и участвовать в торговле с ними), география (например, легкость передвижения) и институты (например, защищенность прав собственности). Из этих трех категорий наибольшее внимание уделяется институтам. Отчасти это связано с тем, что они, как правило, более понятны экономистам, чем вопросы географии или культуры, а отчасти потому, что они, по-видимому, более поддаются изменениям. [6]
Но что такое институты? Дуглас Норт, лауреат Нобелевской премии, которому приписывают начало изучения институтов как движущей силы долгосрочного роста, определил их как «придуманные человеком ограничения, которые структурируют политические, экономические и социальные взаимодействия». [7]
Это определение столь широкое, что оно даёт мало шансов выявить реальные стратегии или изменения, которые страны могли бы предпринять. Исследователи, которые восприняли идеи Норта и работали с ними, отчасти внесли свой вклад, будучи более конкретными. В ранних работах Дарон Аджемоглу, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон, ответственные за инициирование подробного эмпирического исследования институтов, сосредоточились на безопасности прав частной собственности, измеряемой либо риском экспроприации (на основе оценок инвесторов), либо юридическими ограничениями для государственных служащих (на основе оценок политологов). [8]
Работы Аджемоглу, Джонсона и Робинсона, а также последующих исследователей, охватывали широкий набор стран в поисках общих институциональных элементов, которые существовали во всех странах, переживших быстрый экономический рост (или отсутствовавших в тех, где этого не произошло). Эти исследования сперва были сосредоточены на измерении институтов и роста в течение 20-го века, но вскоре включили данные еще более раннего периода. Те же три автора (вместе с Давиде Кантони) изучали важность института, который мы могли бы назвать «равенством перед законом», исследуя влияние наполеоновских реформ, проведенных в Германии на рубеже XIX века, на последующее развитие. [9]
========================================================
[6] Неявно к этому списку можно добавить четвертый основополагающий фактор: везение. Может оказаться, что часть того, что объясняет рост в Южной Корее или другие экономические успехи, - это удачное стечение случайных обстоятельств, и нет никакого способа сотворить чудо. Даже если бы у меня был полный физический и психологический портрет Серены Уильямс, я, вероятно, не смог бы полностью объяснить ее доминирование, которому иногда мог помочь благоприятный жребий или удачный отскок.
[7] Douglass C. North, “Institutions,” Journal of Economic Perspectives 5, no. 1 (Winter 1991): 97. Работа, кратко изложенная в этой статье, основана на работах Дугласа К. Норта и Роберта Пола Томаса The Rise of the Western World: A New Economic History (Cambridge: Cambridge University Press, 1973), and Douglass C. North, Structure and Change in Economic History (New York: Norton, 1981).
[8] Daron Acemoglu, Simon Johnson, and James A. Robinson, "The Colonial Origins of Comparative Development: An Empirical Investigation," American Economic Review 91, no. 5 (December 2001): 1369-1401. Доступное введение в их работу - Daron Acemoglu and James A. Robinson, Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty (New York: Crown Publishers, 2012)
Поиск фундаментальных причин быстрого экономического роста, возможно, определяет изучение экономики. Адам Смит занимался именно этим вопросом в «Богатстве народов». Несмотря на то, что этот поиск всегда была в центре дисциплины, в течение десятилетий после исследований Янга и МРВ произошел всплеск работ на эту тему.
В рамках этой литературы экономисты, как правило, группируют фундаментальные факторы экономического роста в три большие категории: культура (например, готовность доверять незнакомцам и участвовать в торговле с ними), география (например, легкость передвижения) и институты (например, защищенность прав собственности). Из этих трех категорий наибольшее внимание уделяется институтам. Отчасти это связано с тем, что они, как правило, более понятны экономистам, чем вопросы географии или культуры, а отчасти потому, что они, по-видимому, более поддаются изменениям. [6]
Но что такое институты? Дуглас Норт, лауреат Нобелевской премии, которому приписывают начало изучения институтов как движущей силы долгосрочного роста, определил их как «придуманные человеком ограничения, которые структурируют политические, экономические и социальные взаимодействия». [7]
Это определение столь широкое, что оно даёт мало шансов выявить реальные стратегии или изменения, которые страны могли бы предпринять. Исследователи, которые восприняли идеи Норта и работали с ними, отчасти внесли свой вклад, будучи более конкретными. В ранних работах Дарон Аджемоглу, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон, ответственные за инициирование подробного эмпирического исследования институтов, сосредоточились на безопасности прав частной собственности, измеряемой либо риском экспроприации (на основе оценок инвесторов), либо юридическими ограничениями для государственных служащих (на основе оценок политологов). [8]
Работы Аджемоглу, Джонсона и Робинсона, а также последующих исследователей, охватывали широкий набор стран в поисках общих институциональных элементов, которые существовали во всех странах, переживших быстрый экономический рост (или отсутствовавших в тех, где этого не произошло). Эти исследования сперва были сосредоточены на измерении институтов и роста в течение 20-го века, но вскоре включили данные еще более раннего периода. Те же три автора (вместе с Давиде Кантони) изучали важность института, который мы могли бы назвать «равенством перед законом», исследуя влияние наполеоновских реформ, проведенных в Германии на рубеже XIX века, на последующее развитие. [9]
========================================================
[6] Неявно к этому списку можно добавить четвертый основополагающий фактор: везение. Может оказаться, что часть того, что объясняет рост в Южной Корее или другие экономические успехи, - это удачное стечение случайных обстоятельств, и нет никакого способа сотворить чудо. Даже если бы у меня был полный физический и психологический портрет Серены Уильямс, я, вероятно, не смог бы полностью объяснить ее доминирование, которому иногда мог помочь благоприятный жребий или удачный отскок.
[7] Douglass C. North, “Institutions,” Journal of Economic Perspectives 5, no. 1 (Winter 1991): 97. Работа, кратко изложенная в этой статье, основана на работах Дугласа К. Норта и Роберта Пола Томаса The Rise of the Western World: A New Economic History (Cambridge: Cambridge University Press, 1973), and Douglass C. North, Structure and Change in Economic History (New York: Norton, 1981).
[8] Daron Acemoglu, Simon Johnson, and James A. Robinson, "The Colonial Origins of Comparative Development: An Empirical Investigation," American Economic Review 91, no. 5 (December 2001): 1369-1401. Доступное введение в их работу - Daron Acemoglu and James A. Robinson, Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty (New York: Crown Publishers, 2012)
Институты как основа. Ч.2.
В другой работе они подсчитали, что европейские страны с более представительными институтами, такие как Великобритания и Нидерланды, смогли расти быстрее в ответ на открытие трансатлантических торговых путей, чем абсолютные монархии, такие как Испания и Португалия. [10]
Эти авторы и последовавшая за ними литература, как правило, приходили к выводу, что такие вещи, как надежные права собственности для отдельных лиц и правительств с четкими ограничениями исполнительной власти, демократические политические процессы и отсутствие коррупции в правительстве - все это было связано с экономическим ростом.
Эти институты, безусловно, звучат "правильно". Они ассоциируются у нас практически с любой крупной развитой страной, такой как США, Франция или Германия. Но, по сути, большинство этих исследований разделяют ту же фундаментальную проблему, что и те, которые изучали накопление капитала: то, что определенные институты присутствуют в странах с быстрым экономическим ростом, не означает, что они были необходимы для того, чтобы произошло чудо. Возможно, такие вещи, как права собственности и отсутствие коррупции, являются «предметами роскоши», которыми богатые страны могут позволить себе заниматься, но на самом деле они не являются причиной того, что эти страны стали богатыми?
Проблема становится еще более острой, когда исследователи пытаются определить, как вообще можно измерить “институт” в первую очередь.
========================================================
[10] Daron Acemoglu, Simon Johnson, and James A. Robinson, “The Rise of Europe: Atlantic Trade, Institutional Change, and Economic Growth,” American Economic Review 95, no. 3 (June 2015): 546–579.
В другой работе они подсчитали, что европейские страны с более представительными институтами, такие как Великобритания и Нидерланды, смогли расти быстрее в ответ на открытие трансатлантических торговых путей, чем абсолютные монархии, такие как Испания и Португалия. [10]
Эти авторы и последовавшая за ними литература, как правило, приходили к выводу, что такие вещи, как надежные права собственности для отдельных лиц и правительств с четкими ограничениями исполнительной власти, демократические политические процессы и отсутствие коррупции в правительстве - все это было связано с экономическим ростом.
Эти институты, безусловно, звучат "правильно". Они ассоциируются у нас практически с любой крупной развитой страной, такой как США, Франция или Германия. Но, по сути, большинство этих исследований разделяют ту же фундаментальную проблему, что и те, которые изучали накопление капитала: то, что определенные институты присутствуют в странах с быстрым экономическим ростом, не означает, что они были необходимы для того, чтобы произошло чудо. Возможно, такие вещи, как права собственности и отсутствие коррупции, являются «предметами роскоши», которыми богатые страны могут позволить себе заниматься, но на самом деле они не являются причиной того, что эти страны стали богатыми?
Проблема становится еще более острой, когда исследователи пытаются определить, как вообще можно измерить “институт” в первую очередь.
========================================================
[10] Daron Acemoglu, Simon Johnson, and James A. Robinson, “The Rise of Europe: Atlantic Trade, Institutional Change, and Economic Growth,” American Economic Review 95, no. 3 (June 2015): 546–579.
Институты как основа. Ч.3.
Конкретный пример: У Всемирного банка есть набор “Показателей управления”, которые он собирает по каждой стране. Эти показатели включают показатель “борьба с коррупцией”, который имеет страна. Например, в 2020 году показатель “борьба с коррупцией” в Эритрее составлял (-1,33), что довольно низко. У Маврикия было 0,47, что примерно в середине списка, а у Дании — 2,27, что является одним из самых высоких показателей. С точки зрения абсолютного рейтинга, вероятно, правильно, что Эритрея более коррумпирована, чем Маврикий, и что обе страны более коррумпированы, чем Дания.
Но что означают ли эти цифры сами по себе? Действительно ли Дания в 4,8 раза менее коррумпирована, чем Маврикий? Если Эритрее удастся поднять свой индекс до -1, будет ли это означать такое же изменение уровня коррупции, как и переход Маврикия на 0,80? Ответ на оба вопроса, очевидно, отрицательный. В лучшем случае цифры позволяют нам ранжировать страны по этим аспектам управления, но нет никакого смысла в том, что 2,27 что-либо означает на практике.
Однако статистический анализ, устанавливающий связь между борьбой с коррупцией и экономическим ростом, предполагает, что индекс коррупции имеет точное числовое значение. [11]
Дело не в том, что статистический анализ неверен, а в том, что он не имеет практической интерпретации. Индекс борьбы с коррупцией, как и другие показатели управления Всемирного банка, основан на данных опросов. Но жители богатых стран чаще всего ставят своим институтам высокие оценки. В одном поразительном случае Эдвард Глейзер и соавторы указали, что Сингапур исторически получал высокие баллы по таким метрикам, как ограничение исполнительной власти — даже когда им правил Ли Куан Ю, диктатор, который не имел никаких ограничений на свою власть, но уважал права собственности. [12]
В идеале экономисты попытались бы контролировать такие противоречивые переменные, как богатство или образование, но тот факт, что имеются данные только по 50-70 странам, делает это невозможным. В результате измерения носят замкнутый в самих себе характер: они говорят нам, что Дания управляется лучше, чем Маврикий или Эритрея, но не более того.
Это не единственная проблема, связанная с измерением степени коррупции. Каждый индекс институционального качества подвергается такой критике, потому что каждый индекс пытается присвоить цифры чему-то, что по своей сути не поддается количественной оценке: степени демократии, верховенству закона, эффективности правительства, уважению прав собственности и т.д. В каждом случае исследование может указывать на то, что “быть похожим на Данию” - это хорошо, без какого-либо практического способа выразить, что это значит.
========================================================
[11] Paolo Mauro, “Corruption and Growth,” Quarterly Journal of Economics, 110, no. 3 (August 1995): 681–712.
[12] Edward L. Glaeser, Rafael La Porta, Florencio Lopez-De-Silanes, and Andrei Shleifer, “Do Institutions Cause Growth?,” Journal of Economic Growth 9, no. 3 (September 2004): 271–303.
График. Индекс демократии, 1941–2021 гг.
На основе экспертных оценок и индекса V-Dem. Этот индекс показывает, в какой степени политические лидеры избираются на условиях всеобъемлющего избирательного права на свободных и справедливых выборах, а также гарантируются свободы объединений и выражения мнений. Он колеблется от 0 до 1 (1 — наиболее демократичный).
Конкретный пример: У Всемирного банка есть набор “Показателей управления”, которые он собирает по каждой стране. Эти показатели включают показатель “борьба с коррупцией”, который имеет страна. Например, в 2020 году показатель “борьба с коррупцией” в Эритрее составлял (-1,33), что довольно низко. У Маврикия было 0,47, что примерно в середине списка, а у Дании — 2,27, что является одним из самых высоких показателей. С точки зрения абсолютного рейтинга, вероятно, правильно, что Эритрея более коррумпирована, чем Маврикий, и что обе страны более коррумпированы, чем Дания.
Но что означают ли эти цифры сами по себе? Действительно ли Дания в 4,8 раза менее коррумпирована, чем Маврикий? Если Эритрее удастся поднять свой индекс до -1, будет ли это означать такое же изменение уровня коррупции, как и переход Маврикия на 0,80? Ответ на оба вопроса, очевидно, отрицательный. В лучшем случае цифры позволяют нам ранжировать страны по этим аспектам управления, но нет никакого смысла в том, что 2,27 что-либо означает на практике.
Однако статистический анализ, устанавливающий связь между борьбой с коррупцией и экономическим ростом, предполагает, что индекс коррупции имеет точное числовое значение. [11]
Дело не в том, что статистический анализ неверен, а в том, что он не имеет практической интерпретации. Индекс борьбы с коррупцией, как и другие показатели управления Всемирного банка, основан на данных опросов. Но жители богатых стран чаще всего ставят своим институтам высокие оценки. В одном поразительном случае Эдвард Глейзер и соавторы указали, что Сингапур исторически получал высокие баллы по таким метрикам, как ограничение исполнительной власти — даже когда им правил Ли Куан Ю, диктатор, который не имел никаких ограничений на свою власть, но уважал права собственности. [12]
В идеале экономисты попытались бы контролировать такие противоречивые переменные, как богатство или образование, но тот факт, что имеются данные только по 50-70 странам, делает это невозможным. В результате измерения носят замкнутый в самих себе характер: они говорят нам, что Дания управляется лучше, чем Маврикий или Эритрея, но не более того.
Это не единственная проблема, связанная с измерением степени коррупции. Каждый индекс институционального качества подвергается такой критике, потому что каждый индекс пытается присвоить цифры чему-то, что по своей сути не поддается количественной оценке: степени демократии, верховенству закона, эффективности правительства, уважению прав собственности и т.д. В каждом случае исследование может указывать на то, что “быть похожим на Данию” - это хорошо, без какого-либо практического способа выразить, что это значит.
========================================================
[11] Paolo Mauro, “Corruption and Growth,” Quarterly Journal of Economics, 110, no. 3 (August 1995): 681–712.
[12] Edward L. Glaeser, Rafael La Porta, Florencio Lopez-De-Silanes, and Andrei Shleifer, “Do Institutions Cause Growth?,” Journal of Economic Growth 9, no. 3 (September 2004): 271–303.
График. Индекс демократии, 1941–2021 гг.
На основе экспертных оценок и индекса V-Dem. Этот индекс показывает, в какой степени политические лидеры избираются на условиях всеобъемлющего избирательного права на свободных и справедливых выборах, а также гарантируются свободы объединений и выражения мнений. Он колеблется от 0 до 1 (1 — наиболее демократичный).
Экспериментируем с историей. Ч.1.
Картина, которую я нарисовал в части межстрановых исследований экономического роста, мрачна, но эти проблемы не ускользают от внимания исследователей. Зная эти проблемы, ученые попытались получить более убедительные доказательства того, какие институты важны для экономического роста.
Большая часть этих исследований основана на изучении исторических или естественных экспериментов. Южная Корея является полезным примером. После Второй мировой войны Корейский полуостров был разделен между Южной и Северной Кореей. У двух стран схожая география, поэтому чудо в Южной Корее и полное отсутствие такового в Северной Корее нельзя объяснить их богатством полезными ископаемыми или физическим доступом к иностранным рынкам. У них общий язык и культура, поэтому трудно сказать, было ли что-то уникальное в южнокорейской культуре или истории, что привело к чуду там (или остановило его в Северной Корее). Корейская война оставила их обоих опустошенными и бедными.
В качестве объяснения остается то, что после 1953 года набор институтов, регулирующих экономическую деятельность в двух странах, различался. Север принял коммунистическую идеологию и построил вокруг неё набор экономических институтов. Результаты этого мы видим сегодня. Северная Корея не смогла добиться экономического прогресса по каким-либо правдоподобным показателям. В дополнение к отсутствию индивидуальной свободы, уровень жизни является одним из худших в мире, и Северная Корея продолжает страдать от повторяющихся проблем, таких как голод, которые развитые экономики, такие как Южная Корея, оставили позади много лет назад.
Этот пример полезен тем, что он говорит нам, что институты важны для экономического роста и, в отличие от других исследований, могут более четко исключить другие варианты, такие как география или культура. Это также не требует от нас присвоения искусственного индекса институтам Южной Кореи или Северной Кореи. Мы знаем, что они разные, и этого достаточно.
Чего не хватает в этом исследовании кейса, так это четкого ответа на вопрос о том, какие именно институты сделали Южную Корею экономическим чудом. Было ли это субсидирование «чеболей» — конгломератов вроде Samsung, Hyundai или LG — дешевыми кредитами? Было ли это, как ни досадно, отсутствием реальной демократии до 1988 года? Было ли это стимулирование экспорта по сравнению с внутренним потреблением? Мы не можем знать этого из этого простого сравнения.
Картина, которую я нарисовал в части межстрановых исследований экономического роста, мрачна, но эти проблемы не ускользают от внимания исследователей. Зная эти проблемы, ученые попытались получить более убедительные доказательства того, какие институты важны для экономического роста.
Большая часть этих исследований основана на изучении исторических или естественных экспериментов. Южная Корея является полезным примером. После Второй мировой войны Корейский полуостров был разделен между Южной и Северной Кореей. У двух стран схожая география, поэтому чудо в Южной Корее и полное отсутствие такового в Северной Корее нельзя объяснить их богатством полезными ископаемыми или физическим доступом к иностранным рынкам. У них общий язык и культура, поэтому трудно сказать, было ли что-то уникальное в южнокорейской культуре или истории, что привело к чуду там (или остановило его в Северной Корее). Корейская война оставила их обоих опустошенными и бедными.
В качестве объяснения остается то, что после 1953 года набор институтов, регулирующих экономическую деятельность в двух странах, различался. Север принял коммунистическую идеологию и построил вокруг неё набор экономических институтов. Результаты этого мы видим сегодня. Северная Корея не смогла добиться экономического прогресса по каким-либо правдоподобным показателям. В дополнение к отсутствию индивидуальной свободы, уровень жизни является одним из худших в мире, и Северная Корея продолжает страдать от повторяющихся проблем, таких как голод, которые развитые экономики, такие как Южная Корея, оставили позади много лет назад.
Этот пример полезен тем, что он говорит нам, что институты важны для экономического роста и, в отличие от других исследований, могут более четко исключить другие варианты, такие как география или культура. Это также не требует от нас присвоения искусственного индекса институтам Южной Кореи или Северной Кореи. Мы знаем, что они разные, и этого достаточно.
Чего не хватает в этом исследовании кейса, так это четкого ответа на вопрос о том, какие именно институты сделали Южную Корею экономическим чудом. Было ли это субсидирование «чеболей» — конгломератов вроде Samsung, Hyundai или LG — дешевыми кредитами? Было ли это, как ни досадно, отсутствием реальной демократии до 1988 года? Было ли это стимулирование экспорта по сравнению с внутренним потреблением? Мы не можем знать этого из этого простого сравнения.
Экспериментируем с историей. Ч.2.
Таким образом, исследование продолжается в поисках большего количества естественных исторических экспериментов, в которых природа конкретного института гораздо более очевидна. Эксперименты, на которые опираются авторы, часто довольно умны. Мелисса Делл сравнила районы Перу, где действовало испанское требование принудительного труда, называемое "мита", с теми, где его не было, и обнаружила, что спустя столетия уровень жизни в этих районах оказался ниже. [13]
Лакшми Айер обнаружила, что районы Индии, находившииеся под прямым британским правлением (в отличие от тех, которые управлялись через доверенных лиц), сегодня имеют более низкие инвестиции в школьное образование и здравоохранение. [14]
Стелиос Михалопулос и Элиас Папайоанну сравнили районы Африки к югу от Сахары, которые исторически имели более сложные политические структуры до колонизации, и сегодня продолжают быть богаче, чем районы, которые были менее организованы. [15]
В каждом случае было обнаружено, что весьма специфический институт — режим принудительного труда, прямое британское правление, доколониальная политическая структура — оказывает значительное влияние на современные экономические результаты.
Эмпирическая работа здесь стоит на более прочной почве, и авторы избегают упомянутых выше проблем с измерениями. Но эти исследования, сужающие свой фокус до конкретных исторических экспериментов и отдельных институтов, имеют свои ограничения. Эти исследования не говорят нам о немедленном эффекте любого из этих институтов. Зависимость Индии от Британии прекратилась несколько десятилетий назад, испанская система принудительного труда в Перу - более двух столетий назад, а историческая политическая организация стран Африки к югу от Сахары является именно исторической. Из этих исследований мы узнаём, что институты могут оказывать устойчивое влияние и после их исчезновения, что означает, что страны или регионы могут оказаться в ловушке бедности. Если регион обеднел, он, скорее всего, так и останется бедным.
Эти исследования служат предостережениями; они говорят нам, что не сработает, но не говорят, что сработает. И хотя они не являются панацеей для обеспечения экономического роста, они по-прежнему являются ценным вкладом в изучение развития. Эти работы исключают плохие варианты из меню институциональных решений, которые могут принять страны.
========================================================
[13] Melissa Dell, “The Persistent Effects of Peru’s Mining Mita,” Econometrica 78, no. 6 (November 2010): 1863–1903.
[14] Lakshmi Iyer, “Direct versus Indirect Colonial Rule in India: Long-Term Consequences,” The Review of Economics and Statistics 92, no. 4 (November 2010): 691–713.
[15] Stelios Michalapoulos and Elias Papaioannou, “Pre-colonial Ethnic Institutions and Contemporary African Development,” Econometrica 81, no. 1 (January 2013): 113–152.
Таким образом, исследование продолжается в поисках большего количества естественных исторических экспериментов, в которых природа конкретного института гораздо более очевидна. Эксперименты, на которые опираются авторы, часто довольно умны. Мелисса Делл сравнила районы Перу, где действовало испанское требование принудительного труда, называемое "мита", с теми, где его не было, и обнаружила, что спустя столетия уровень жизни в этих районах оказался ниже. [13]
Лакшми Айер обнаружила, что районы Индии, находившииеся под прямым британским правлением (в отличие от тех, которые управлялись через доверенных лиц), сегодня имеют более низкие инвестиции в школьное образование и здравоохранение. [14]
Стелиос Михалопулос и Элиас Папайоанну сравнили районы Африки к югу от Сахары, которые исторически имели более сложные политические структуры до колонизации, и сегодня продолжают быть богаче, чем районы, которые были менее организованы. [15]
В каждом случае было обнаружено, что весьма специфический институт — режим принудительного труда, прямое британское правление, доколониальная политическая структура — оказывает значительное влияние на современные экономические результаты.
Эмпирическая работа здесь стоит на более прочной почве, и авторы избегают упомянутых выше проблем с измерениями. Но эти исследования, сужающие свой фокус до конкретных исторических экспериментов и отдельных институтов, имеют свои ограничения. Эти исследования не говорят нам о немедленном эффекте любого из этих институтов. Зависимость Индии от Британии прекратилась несколько десятилетий назад, испанская система принудительного труда в Перу - более двух столетий назад, а историческая политическая организация стран Африки к югу от Сахары является именно исторической. Из этих исследований мы узнаём, что институты могут оказывать устойчивое влияние и после их исчезновения, что означает, что страны или регионы могут оказаться в ловушке бедности. Если регион обеднел, он, скорее всего, так и останется бедным.
Эти исследования служат предостережениями; они говорят нам, что не сработает, но не говорят, что сработает. И хотя они не являются панацеей для обеспечения экономического роста, они по-прежнему являются ценным вкладом в изучение развития. Эти работы исключают плохие варианты из меню институциональных решений, которые могут принять страны.
========================================================
[13] Melissa Dell, “The Persistent Effects of Peru’s Mining Mita,” Econometrica 78, no. 6 (November 2010): 1863–1903.
[14] Lakshmi Iyer, “Direct versus Indirect Colonial Rule in India: Long-Term Consequences,” The Review of Economics and Statistics 92, no. 4 (November 2010): 691–713.
[15] Stelios Michalapoulos and Elias Papaioannou, “Pre-colonial Ethnic Institutions and Contemporary African Development,” Econometrica 81, no. 1 (January 2013): 113–152.
Торг во имя роста. Ч.1.
Наряду с литературой о том, чего не следует делать, есть недавняя работа, которая пытается быть более конструктивной. Аджемоглу и Робинсон, которые помогли инициировать эмпирическое исследование институтов, также являются одними из лидеров в этом новом направлении исследований. [16]
Ключевым моментом здесь является изменение постановки вопроса. Вместо того, чтобы спрашивать, какие институты являются подходящими для стимулирования роста, они спрашивают, почему существуют несостоятельные институты. По их мнению, страны находятся на низком уровне развития из-за тупиковой ситуации между заинтересованными группами; несмотря на совокупную выгоду, ни одна группа не готова внедрять усовершенствованный набор институтов.
Их исследование предполагает, что выход из этого тупика требует фундаментального расширения распределения экономической и политической власти внутри страны. Они утверждают, что, вовлекая больше людей в процесс принятия экономических и политических решений, страна может лучше договориться о наборе экономических институтов, способствующих экономическому развитию.
Это звучит многообещающе, но можем ли мы увидеть это в данных? Эти авторы и другие добились прогресса и начинают проводить вспомогательную эмпирическую работу. Что отличает их от предыдущих работ, так это то, что они имеют преимущество, зная, что в прошлом были допущены ошибки. Хорошим примером могут служить Аджемоглу и Робинсон вместе с соавторами Сурешем Найду и Паскуалем Рестрепо. [17]
Они показывают, что переход к демократии приводит к более высокому экономическому росту в будущем, обнаруживая, что ВВП на душу населения при демократии примерно на 20% выше по сравнению с идентичной в остальном недемократией. Они видят, что демократизирующиеся страны значительно больше инвестируют в общественное здравоохранение и образование, что согласуется с первоначальной работой МРВ и Олвина Янга по экономическому росту.
Они явно учитывают все эмпирические проблемы, на которые я жаловался выше. Они не пытаются количественно оценить “демократию” по какой-либо произвольной шкале (например, Северная Корея - единица, США - семерка и т.д.). Вместо этого они сосредотачиваются на простом сравнении мест, которые явно демократизировались, с теми, которые этого не сделали. Они используют несколько методов, чтобы попытаться убедить себя и нас, что их результаты основаны на причинно-следственном влиянии демократии на экономический рост, а не наоборот. Это включает в себя своего рода естественный эксперимент, в ходе которого демократизация с большей вероятностью произойдет, когда больше соседних стран станут демократическими.
========================================================
[16] Daron Acemoglu and James A. Robinson, “Political Losers as a Barrier to Development,” American Economic Review. 90(2): 126–130. Это также проиллюстрировано далее в Acemoglu and Robinson, Why Nations Fail.
[17] Daron Acemoglu, Suresh Naidu, Pascual Restrepo, and James A. Robinson, “Democracy Does Cause Growth,” Journal of Political Economy 127, no. 1 (February 2019): 47–100.
Наряду с литературой о том, чего не следует делать, есть недавняя работа, которая пытается быть более конструктивной. Аджемоглу и Робинсон, которые помогли инициировать эмпирическое исследование институтов, также являются одними из лидеров в этом новом направлении исследований. [16]
Ключевым моментом здесь является изменение постановки вопроса. Вместо того, чтобы спрашивать, какие институты являются подходящими для стимулирования роста, они спрашивают, почему существуют несостоятельные институты. По их мнению, страны находятся на низком уровне развития из-за тупиковой ситуации между заинтересованными группами; несмотря на совокупную выгоду, ни одна группа не готова внедрять усовершенствованный набор институтов.
Их исследование предполагает, что выход из этого тупика требует фундаментального расширения распределения экономической и политической власти внутри страны. Они утверждают, что, вовлекая больше людей в процесс принятия экономических и политических решений, страна может лучше договориться о наборе экономических институтов, способствующих экономическому развитию.
Это звучит многообещающе, но можем ли мы увидеть это в данных? Эти авторы и другие добились прогресса и начинают проводить вспомогательную эмпирическую работу. Что отличает их от предыдущих работ, так это то, что они имеют преимущество, зная, что в прошлом были допущены ошибки. Хорошим примером могут служить Аджемоглу и Робинсон вместе с соавторами Сурешем Найду и Паскуалем Рестрепо. [17]
Они показывают, что переход к демократии приводит к более высокому экономическому росту в будущем, обнаруживая, что ВВП на душу населения при демократии примерно на 20% выше по сравнению с идентичной в остальном недемократией. Они видят, что демократизирующиеся страны значительно больше инвестируют в общественное здравоохранение и образование, что согласуется с первоначальной работой МРВ и Олвина Янга по экономическому росту.
Они явно учитывают все эмпирические проблемы, на которые я жаловался выше. Они не пытаются количественно оценить “демократию” по какой-либо произвольной шкале (например, Северная Корея - единица, США - семерка и т.д.). Вместо этого они сосредотачиваются на простом сравнении мест, которые явно демократизировались, с теми, которые этого не сделали. Они используют несколько методов, чтобы попытаться убедить себя и нас, что их результаты основаны на причинно-следственном влиянии демократии на экономический рост, а не наоборот. Это включает в себя своего рода естественный эксперимент, в ходе которого демократизация с большей вероятностью произойдет, когда больше соседних стран станут демократическими.
========================================================
[16] Daron Acemoglu and James A. Robinson, “Political Losers as a Barrier to Development,” American Economic Review. 90(2): 126–130. Это также проиллюстрировано далее в Acemoglu and Robinson, Why Nations Fail.
[17] Daron Acemoglu, Suresh Naidu, Pascual Restrepo, and James A. Robinson, “Democracy Does Cause Growth,” Journal of Political Economy 127, no. 1 (February 2019): 47–100.
Торг во имя роста. Ч.2.
Сразу же могут прийти на ум некоторые контрпримеры. Южная Корея, экономика которой взлетела в 60-х годах, не демократизировалась до 1988 года, а Китай пережил впечатляющий экономический рост без какой-либо демократизации вообще. Но как только Аджемоглу, Найду, Рестрепо и Робинсон проводят сравнение по всем странам, выясняется, что их опыт является чем-то необычным, а не нормой. И в том, и в другом случае произошли события, которые привели к децентрализации экономической власти, хотя это и не сопровождалось децентрализацией политической власти: массовое перераспределение земли в Южной Корее после Второй мировой войны и рыночные реформы в 1970-х и 80-х годах в Китае, которые дали больше прав людям на их земля и имущество. [18]
Этот результат впечатляет, отчасти потому, что он предполагает, что нечто позитивное по своей сути — более широкое представительство и демократия — также благоприятно для экономического роста. Но это не значит, что мы взломали код и способны творить экономические чудеса по своему желанию. Странам, которые расширяют распределение политической и экономической власти, все еще приходится договариваться об институтах, поддерживающих экономический рост. Именно здесь наши расширяющиеся знания о том, какие институты не работают, становятся ценными, помогая устранять тупики.
========================================================
[18] В соответствии с выводами Аджемоглу, Найду, Рестрепо и Робинсона (2019), Южная Корея в конечном итоге демократизировалась в 1988 году и в настоящее время наслаждается уровнем жизни, примерно равным уровню жизни в Западной Европе. Китай, с другой стороны, потерпел неудачу в расширении политического представительства, и его собственное чудо роста уже демонстрирует признаки замедления, значительно не достигнув этого уровня ВВП на душу населения.
Сразу же могут прийти на ум некоторые контрпримеры. Южная Корея, экономика которой взлетела в 60-х годах, не демократизировалась до 1988 года, а Китай пережил впечатляющий экономический рост без какой-либо демократизации вообще. Но как только Аджемоглу, Найду, Рестрепо и Робинсон проводят сравнение по всем странам, выясняется, что их опыт является чем-то необычным, а не нормой. И в том, и в другом случае произошли события, которые привели к децентрализации экономической власти, хотя это и не сопровождалось децентрализацией политической власти: массовое перераспределение земли в Южной Корее после Второй мировой войны и рыночные реформы в 1970-х и 80-х годах в Китае, которые дали больше прав людям на их земля и имущество. [18]
Этот результат впечатляет, отчасти потому, что он предполагает, что нечто позитивное по своей сути — более широкое представительство и демократия — также благоприятно для экономического роста. Но это не значит, что мы взломали код и способны творить экономические чудеса по своему желанию. Странам, которые расширяют распределение политической и экономической власти, все еще приходится договариваться об институтах, поддерживающих экономический рост. Именно здесь наши расширяющиеся знания о том, какие институты не работают, становятся ценными, помогая устранять тупики.
========================================================
[18] В соответствии с выводами Аджемоглу, Найду, Рестрепо и Робинсона (2019), Южная Корея в конечном итоге демократизировалась в 1988 году и в настоящее время наслаждается уровнем жизни, примерно равным уровню жизни в Западной Европе. Китай, с другой стороны, потерпел неудачу в расширении политического представительства, и его собственное чудо роста уже демонстрирует признаки замедления, значительно не достигнув этого уровня ВВП на душу населения.
Подводим скромные итоги
На данный момент ситуация может казаться довольно мрачной. Можем ли мы сказать, с какой-либо уверенностью, что мы знаем набор стратегий или институтов, которые могут создать быстрый экономический рост, наблюдаемый в Южной Корее и других странах? Откровенный ответ - нет.
Но это не значит, что мы в полной растерянности. Не отвергайте силу поучительных историй, о которых я упоминал. Хотя корейский “эксперимент” не сказал нам, что именно Южная Корея сделала правильно, он продолжает преподносить наглядный урок о том, что северокорейский централизованно планируемый авторитарный режим не был жизнеспособным экономическим путём. Документирование того, какие институты не работают, происходит медленно, но, тем не менее, это прогресс. Кроме того, недавние результаты, касающиеся важности распределения экономической и политической власти, означают, что мы лучше понимаем условия, которые могут привести к возникновению хороших институтов.
Можем ли мы совершить экономическое чудо? Нет. Понимаем ли мы, что может повысить вероятность экономических чудес? В какой-то степени да. Этот расплывчатый ответ звучит не очень вдохновляюще, но он представляет собой огромный прогресс. Серия критических замечаний и постепенных улучшений, которые я описал, является примером процесса исследования в действии. Учитывая ставки, медленный темп разочаровывает, но мы движемся в правильном направлении.
На данный момент ситуация может казаться довольно мрачной. Можем ли мы сказать, с какой-либо уверенностью, что мы знаем набор стратегий или институтов, которые могут создать быстрый экономический рост, наблюдаемый в Южной Корее и других странах? Откровенный ответ - нет.
Но это не значит, что мы в полной растерянности. Не отвергайте силу поучительных историй, о которых я упоминал. Хотя корейский “эксперимент” не сказал нам, что именно Южная Корея сделала правильно, он продолжает преподносить наглядный урок о том, что северокорейский централизованно планируемый авторитарный режим не был жизнеспособным экономическим путём. Документирование того, какие институты не работают, происходит медленно, но, тем не менее, это прогресс. Кроме того, недавние результаты, касающиеся важности распределения экономической и политической власти, означают, что мы лучше понимаем условия, которые могут привести к возникновению хороших институтов.
Можем ли мы совершить экономическое чудо? Нет. Понимаем ли мы, что может повысить вероятность экономических чудес? В какой-то степени да. Этот расплывчатый ответ звучит не очень вдохновляюще, но он представляет собой огромный прогресс. Серия критических замечаний и постепенных улучшений, которые я описал, является примером процесса исследования в действии. Учитывая ставки, медленный темп разочаровывает, но мы движемся в правильном направлении.
Forwarded from Para todo mal (LaCucara4a)
#популяризируем #анонс
Сходили с Вадимом на подкаст к Григорию Баженову. Скоро будет интересное видео о мексиканском опыте импортозамещения, неолиберализме, общественных трансформациях и новейшей истории Мексики в целом.
Ночная смена на Para todo mal
Сходили с Вадимом на подкаст к Григорию Баженову. Скоро будет интересное видео о мексиканском опыте импортозамещения, неолиберализме, общественных трансформациях и новейшей истории Мексики в целом.
Ночная смена на Para todo mal
Григорий Баженов
#популяризируем #анонс Сходили с Вадимом на подкаст к Григорию Баженову. Скоро будет интересное видео о мексиканском опыте импортозамещения, неолиберализме, общественных трансформациях и новейшей истории Мексики в целом. Ночная смена на Para todo mal
Подписывайтесь на ребят, вышло очень здорово. Будет много про экономику, слабость государства, картели, миграцию, большого северного соседа и маленьких, но очень некомфортных южных соседей.
Как говорил классик: "Круто! Да это ж круто!"
Как говорил классик: "Круто! Да это ж круто!"
Коротко про бензин.
Росстат сообщает о снижении недельного уровня производства бензина. В годовом выражении (неделя этого года к аналогичной неделе прошлого) — это падение суточного производства бенза примерно на 15%. Возникает вопрос, что будет с ценами?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо учитывать:
1. Наличие мощностей хранения. Это сглаживает ценовую динамику, потому как запасы выходят на рынок.
2. Профицит производства бензина и введенный запрет на его экспорт. В среднем на внутренний рынок идет 86-90% от общего объема производства бензина. Экспортные объемы сейчас идут на внутренний рынок. Правда, частично спад производства может объясняться и снижением стимулов к оному (традиционно в РФ профицитное производство тех нефтепродуктов, которые представляют интерес и в плане экспорта, а экспорт сейчас закрыт).
3. Сроки ремонтов и продолжительность простоя мощностей. Падение год к году в моменте не означает аналогичный спад по итогам года. Условно, если 3 месяца суточное производство ниже аналогичного в нормальные времена на 15%, в годовом выражении это даст примерно -4% от годового объема. Это означает, что падение не в моменте, а в годовом выражении перекрывается профицитом мощностей в целом с учетом запрета на экспорт.
4. Повышение в оптовом звене не сразу транслируется в розницу. Причина в текущей разнице между оптовой ценой и розничной. Здесь уже видна проблема, маржинальность снижается высокими темпами: по 95 и дизельному топливу маржинальность уже ниже условной точки эффективности — то есть такой маржи, когда можно не только покрывать все издержки, но и отбивать инвестиционные затраты (примерно 5 рублей на литр, см. пикрил).
5. Значение объемов биржевых торгов. По всем продуктам с начала года снижения нет. В то же время, траектории текущих биржевых цен или уже идут по траектории сезонного максимума (95 и ДТл), или стремятся к нему (92) — см. пикрил. Т.к. сезонность уже учтена, это говорит о доминировании негативных ожиданий рынка в части выпавших мощностей и сложностей с ремонтом установок, подвергшихся атакам БПЛА.
6. Многое будет зависеть от интенсивности атака БПЛА на НПЗ. После выборов интенсивность упала, кроме того ходят слухи о просьбе США к Украине прекратить атаки российских НПЗ. Так же важно для ценовой динамики, как именно будет решена проблема ПВО в отношении защиты НПЗ.
Учитывая все выше означенное, я оцениваю ценовые риски (речь о рознице), как существенные, но все же умеренные. Будем следить за развитием ситуации.
Росстат сообщает о снижении недельного уровня производства бензина. В годовом выражении (неделя этого года к аналогичной неделе прошлого) — это падение суточного производства бенза примерно на 15%. Возникает вопрос, что будет с ценами?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо учитывать:
1. Наличие мощностей хранения. Это сглаживает ценовую динамику, потому как запасы выходят на рынок.
2. Профицит производства бензина и введенный запрет на его экспорт. В среднем на внутренний рынок идет 86-90% от общего объема производства бензина. Экспортные объемы сейчас идут на внутренний рынок. Правда, частично спад производства может объясняться и снижением стимулов к оному (традиционно в РФ профицитное производство тех нефтепродуктов, которые представляют интерес и в плане экспорта, а экспорт сейчас закрыт).
3. Сроки ремонтов и продолжительность простоя мощностей. Падение год к году в моменте не означает аналогичный спад по итогам года. Условно, если 3 месяца суточное производство ниже аналогичного в нормальные времена на 15%, в годовом выражении это даст примерно -4% от годового объема. Это означает, что падение не в моменте, а в годовом выражении перекрывается профицитом мощностей в целом с учетом запрета на экспорт.
4. Повышение в оптовом звене не сразу транслируется в розницу. Причина в текущей разнице между оптовой ценой и розничной. Здесь уже видна проблема, маржинальность снижается высокими темпами: по 95 и дизельному топливу маржинальность уже ниже условной точки эффективности — то есть такой маржи, когда можно не только покрывать все издержки, но и отбивать инвестиционные затраты (примерно 5 рублей на литр, см. пикрил).
5. Значение объемов биржевых торгов. По всем продуктам с начала года снижения нет. В то же время, траектории текущих биржевых цен или уже идут по траектории сезонного максимума (95 и ДТл), или стремятся к нему (92) — см. пикрил. Т.к. сезонность уже учтена, это говорит о доминировании негативных ожиданий рынка в части выпавших мощностей и сложностей с ремонтом установок, подвергшихся атакам БПЛА.
6. Многое будет зависеть от интенсивности атака БПЛА на НПЗ. После выборов интенсивность упала, кроме того ходят слухи о просьбе США к Украине прекратить атаки российских НПЗ. Так же важно для ценовой динамики, как именно будет решена проблема ПВО в отношении защиты НПЗ.
Учитывая все выше означенное, я оцениваю ценовые риски (речь о рознице), как существенные, но все же умеренные. Будем следить за развитием ситуации.
Монополии и проблемы измерений
Экономика долгого времени рекомендует к прочтению книгу Т. Филиппона "Великий поворот". Присоединяюсь к рекомендации, отметив, что книга переведена на русский язык и доступна в книжных магазинах.
В то же время мне бы хотелось отметить ряд важных проблем, с которыми сталкиваются экономисты, когда пытаются измерить степень концентрации рынков и понять насколько же значительной рыночной властью обладают те или иные компании. Ну в целом порассуждать на тему роста концентрации, и что с этим делать.
Напомню, что рыночная власть — это возможность компании вести себя неконкурентно (строго говоря, устанавливать и удерживать цену выше предельных издержек, если проще — возможность забить на рынок в процессе установления цен).
Традиционной прокси-метрикой рыночной власти является Индекс рыночной концентрации Херфиндаля-Хиршмана (HHI). Его ключевое преимущество — сравнительная простота. Берем конкретную отрасль/рынок, а потом суммируем квадраты долей в общем объеме продаж каждой компании.
Индекс колеблется от 0 (каждая фирма имеет бесконечно малую долю, сумма квадратов стремится к нулю), но может достигать и 10 000 — случай чистой монополии, например, Газпром — эксклюзивный поставщик трубопроводного газа на экспорт. Чистые монополии, однако, встречаются редко. Как правило, мы наблюдаем рынки, где значение индекса принимает намного меньшие значения. Метрика предполагает:
0 < HHI ≤ 100 — высококонкурентные рынки
100 < HHI ≤ 1500 — неконцентрированные рынки
1500 < HHI ≤ 2500 — умеренно концентрированные рынки
2500 < HHI ≤ 10000 — высококонцентрированные рынки
Однако, помимо простоты, других преимуществ у HHI нет. А вот проблемы есть. Какие же?
1. Теория не дает нам однозначного ответа в отношении направленности связи между рыночной властью и конкуренцией. Модель Курно предлагает прямую связь: уровень наценки и рыночной власти является возрастающей функцией от доли фирмы на рынке. А вот из более современной модели Марка Мелица и её дальнейших модификаций такой вывод не следует.
2. Наши оценки концентрации будут существенным образом зависеть от того, как мы определим рынок, ведь реальные границы рынка часто наблюдать невозможно. Определение рынка зависит от продукта и отрасли, географии и плотности населения. Например, подходящим рынком для IKEA скорее всего будет мегаполис, а для кофейни или химчистки - несколько кварталов одного района. Для любой отрасли определение географического рынка в Москве будет отличаться от определения рынка где-нибудь в Пскове. Причина простая: разная плотность населения и разная мобильность потребителей.
Например, в данных мы можем наблюдать много маленьких фирм в Москве и решить, что на рынке имеет место жуткая конкуренция, но на деле эти фирмы не конкурируют друг с другом, занимая узкую локальную нишу фирмы у дома.
Но еще больше сложностей возникает, если мы попытаемся разделить его на отдельные рынки. При этом, в макроэкономических исследованиях, где используется HHI, все отрасли объединяются в одном определении рынка, несмотря на их огромные различия. Это проблема усугубляется в динамике: границы рынков крайне подвижны, а значит наши оценки эволюции концентрации могут быть попросту несостоятельны.
3. Простые регрессии между наценками фирм и концентрацией, которые используют для указания на то, дескать, Хьюстон, у нас проблемы, у нас тут рыночная власть и конец капитализма, вряд ли являются надежными инструментами для установления такой связи. Возникающая тут проблема слишком сложна для неподготовленного читателя, но для пытливых и интересующихся я оставляю ссылку на соответствующую статью.
На деле, в профессии признаётся, что HHI — это грубый инструмент. Однако, ряд авторов считают, что тем не менее есть нарратив который опирается на этот индекс и его в целом нужно продолжать, но есть и те, кто считает что нарратив надо строить другой.
Экономика долгого времени рекомендует к прочтению книгу Т. Филиппона "Великий поворот". Присоединяюсь к рекомендации, отметив, что книга переведена на русский язык и доступна в книжных магазинах.
В то же время мне бы хотелось отметить ряд важных проблем, с которыми сталкиваются экономисты, когда пытаются измерить степень концентрации рынков и понять насколько же значительной рыночной властью обладают те или иные компании. Ну в целом порассуждать на тему роста концентрации, и что с этим делать.
Напомню, что рыночная власть — это возможность компании вести себя неконкурентно (строго говоря, устанавливать и удерживать цену выше предельных издержек, если проще — возможность забить на рынок в процессе установления цен).
Традиционной прокси-метрикой рыночной власти является Индекс рыночной концентрации Херфиндаля-Хиршмана (HHI). Его ключевое преимущество — сравнительная простота. Берем конкретную отрасль/рынок, а потом суммируем квадраты долей в общем объеме продаж каждой компании.
Индекс колеблется от 0 (каждая фирма имеет бесконечно малую долю, сумма квадратов стремится к нулю), но может достигать и 10 000 — случай чистой монополии, например, Газпром — эксклюзивный поставщик трубопроводного газа на экспорт. Чистые монополии, однако, встречаются редко. Как правило, мы наблюдаем рынки, где значение индекса принимает намного меньшие значения. Метрика предполагает:
0 < HHI ≤ 100 — высококонкурентные рынки
100 < HHI ≤ 1500 — неконцентрированные рынки
1500 < HHI ≤ 2500 — умеренно концентрированные рынки
2500 < HHI ≤ 10000 — высококонцентрированные рынки
Однако, помимо простоты, других преимуществ у HHI нет. А вот проблемы есть. Какие же?
1. Теория не дает нам однозначного ответа в отношении направленности связи между рыночной властью и конкуренцией. Модель Курно предлагает прямую связь: уровень наценки и рыночной власти является возрастающей функцией от доли фирмы на рынке. А вот из более современной модели Марка Мелица и её дальнейших модификаций такой вывод не следует.
2. Наши оценки концентрации будут существенным образом зависеть от того, как мы определим рынок, ведь реальные границы рынка часто наблюдать невозможно. Определение рынка зависит от продукта и отрасли, географии и плотности населения. Например, подходящим рынком для IKEA скорее всего будет мегаполис, а для кофейни или химчистки - несколько кварталов одного района. Для любой отрасли определение географического рынка в Москве будет отличаться от определения рынка где-нибудь в Пскове. Причина простая: разная плотность населения и разная мобильность потребителей.
Например, в данных мы можем наблюдать много маленьких фирм в Москве и решить, что на рынке имеет место жуткая конкуренция, но на деле эти фирмы не конкурируют друг с другом, занимая узкую локальную нишу фирмы у дома.
Но еще больше сложностей возникает, если мы попытаемся разделить его на отдельные рынки. При этом, в макроэкономических исследованиях, где используется HHI, все отрасли объединяются в одном определении рынка, несмотря на их огромные различия. Это проблема усугубляется в динамике: границы рынков крайне подвижны, а значит наши оценки эволюции концентрации могут быть попросту несостоятельны.
3. Простые регрессии между наценками фирм и концентрацией, которые используют для указания на то, дескать, Хьюстон, у нас проблемы, у нас тут рыночная власть и конец капитализма, вряд ли являются надежными инструментами для установления такой связи. Возникающая тут проблема слишком сложна для неподготовленного читателя, но для пытливых и интересующихся я оставляю ссылку на соответствующую статью.
На деле, в профессии признаётся, что HHI — это грубый инструмент. Однако, ряд авторов считают, что тем не менее есть нарратив который опирается на этот индекс и его в целом нужно продолжать, но есть и те, кто считает что нарратив надо строить другой.
Впрочем, активно используются и схожие, но другие метрики.
Пикрил — изменение показателя концентрации CR8 для США и ЕС (Гутьерес, Филиппон). Видно, что концентрация в США растет, в ЕС ничего подобного не наблюдается. Сама метрика похожа на HHI, но отличается тем, что суммируются доли ограниченного количества фирм в отраслях и они не возводится в квадрат.
Пикрил — изменение показателя концентрации CR8 для США и ЕС (Гутьерес, Филиппон). Видно, что концентрация в США растет, в ЕС ничего подобного не наблюдается. Сама метрика похожа на HHI, но отличается тем, что суммируются доли ограниченного количества фирм в отраслях и они не возводится в квадрат.
Как бы то ни было проблема разных подходов в том, что результаты исследований часто противоречат друг другу.
Тома Филиппон и Герман Гутьеррес указывают на значительный рост концентрации в экономике США в последние 40 лет, отмечая, что в Европе ситуация стала многим лучше, несмотря на куда как более плачевное состояние положения конкуренции в эпоху до 1980-х.
Эстебан Росси-Хансберг, Пьер-Даниэль Сарте и Николас Трахтер приходят к выводу, что да, есть рост концентрации на национальных товарных рынках США, но на локальных происходит деконцентрация. Примерно к тем же выводам в working paper приходят Ланье Бенкар, Али Юрукоглу и Энтони Ли Чжан, отмечая, что при изменении метрики — вместо отрасли следует использовать строго определенные продуктовые рынки (условно: вместо долей компаний в ритейле в целом, следует смотреть, к примеру, рынок безалкогольных напитков) — обнаруживается: концентрация выше, чем раньше казалось, но она устойчиво снижается с середины нулевых по 2019 год. При этом доля высококонцентрированных локальных рынков упала с почти 44,5% в 1994 году до чуть более 36,5% в 2019 году (см. пикрил). Доля умеренно концентрированных рынков не изменилась, а доля неконцентрированных устойчиво растет. Прибыли тоже растут, но объясняется все это прежде всего падением издержек фирм и неценовыми методами конкуренции.
Если оценки Росси-Хансберга и соавторов по всей видимости не проходят теста на устойчивость в отношении эволюции концентрации, о чем я писал ранее (там все стандартно — HHI со всеми минусами), то применительно к работе Бенкара, Юрукоглу и Ли Чжана такого не скажешь. Экономисты внимательно подходят к измерениям, получая устойчивую оценку динамики концентрации. В любом случае их вывод такой: концентрация на национальном уровне и конкуренция на локальных рынках.
Но значит ли это, что с конкуренцией таки все хорошо? Увы, нет.
Тома Филиппон и Герман Гутьеррес указывают на значительный рост концентрации в экономике США в последние 40 лет, отмечая, что в Европе ситуация стала многим лучше, несмотря на куда как более плачевное состояние положения конкуренции в эпоху до 1980-х.
Эстебан Росси-Хансберг, Пьер-Даниэль Сарте и Николас Трахтер приходят к выводу, что да, есть рост концентрации на национальных товарных рынках США, но на локальных происходит деконцентрация. Примерно к тем же выводам в working paper приходят Ланье Бенкар, Али Юрукоглу и Энтони Ли Чжан, отмечая, что при изменении метрики — вместо отрасли следует использовать строго определенные продуктовые рынки (условно: вместо долей компаний в ритейле в целом, следует смотреть, к примеру, рынок безалкогольных напитков) — обнаруживается: концентрация выше, чем раньше казалось, но она устойчиво снижается с середины нулевых по 2019 год. При этом доля высококонцентрированных локальных рынков упала с почти 44,5% в 1994 году до чуть более 36,5% в 2019 году (см. пикрил). Доля умеренно концентрированных рынков не изменилась, а доля неконцентрированных устойчиво растет. Прибыли тоже растут, но объясняется все это прежде всего падением издержек фирм и неценовыми методами конкуренции.
Если оценки Росси-Хансберга и соавторов по всей видимости не проходят теста на устойчивость в отношении эволюции концентрации, о чем я писал ранее (там все стандартно — HHI со всеми минусами), то применительно к работе Бенкара, Юрукоглу и Ли Чжана такого не скажешь. Экономисты внимательно подходят к измерениям, получая устойчивую оценку динамики концентрации. В любом случае их вывод такой: концентрация на национальном уровне и конкуренция на локальных рынках.
Но значит ли это, что с конкуренцией таки все хорошо? Увы, нет.
В своей книге “Парадокс прибыли” Ян Экхут, используя другие метрики, отмечает вслед за Филиппоном и Гутьерессом: “с 80-х годов прошлого века рыночная власть постоянно росла”.
С одной стороны, мы наблюдаем выгоды от возрастающей отдачи от масштаба. IT-гиганты вовсю этим пользуются, становясь все крупнее. Современные технологии способствуют такому расширению за счет сетевого эффекта.
С другой стороны, важную роль сыграли и финансовые рынки. Сообразительные инвесторы делают ставку на фирмы со значительными перспективами расширения рыночной власти - в этом, в общем, и кроется секрет Уоррена Баффета. Когда фармацевтическая компания Mylan поднимает цену на EpiPen почти на 550%, её акции растут просто потому, что инвесторы считают это проявлением рыночной власти, увеличивающей прибыль компании. Фирмы с наибольшей рыночной властью - это фирмы с наиболее высокой стоимостью акций.
Такая практика хорошо прослеживается в данных и действительно говорит нам о росте рыночной власти. Экхут и соавторы измеряют эффективность компании на фондовом рынке как отношение ее капитализации на фондовом рынке к ее же продажам. Обнаружилось, что по всем ключевым фирмам среднее значение полученного коэффициента с 1980 года увеличилось в три раза - примерно с 0,5 до более 1,5. Этот рост отражает ожидания инвесторов относительно увеличения будущих дивидендов, ведь оценка фирмы является индикатором ее будущей прибыльности.
Создается порочный круг: рост рыночной власти приводит к росту капитализации, что расширяет и без того немалые возможности фирмы, что приводит к еще большему росту рыночной власти. Проблема осложняется и политэкономической стороной вопроса, потому что рыночная или экономическая власть конвертируется в политическую.
Филиппон и Гутьеррес объяснили, почему американские фирмы намного больше европейских - более чем в 2 раза (см. пикрил) - тратят на лоббирование своих интересов: на национальном уровне добиться успеха в этом отношении проще, чем убедить наднационального регулятора. Расходы американских фирм на лоббирование заметно выросли в 2000-е – как раз тогда, когда американцы стали отставать от Европы с точки зрения прозрачности правил. США перестали быть самым конкурентным рынком в мире, и теперь нужны серьезные усилия, чтобы вернуть конкуренцию на рынки.
Так что же делать? Можно ли все исправить? Да.
С одной стороны, мы наблюдаем выгоды от возрастающей отдачи от масштаба. IT-гиганты вовсю этим пользуются, становясь все крупнее. Современные технологии способствуют такому расширению за счет сетевого эффекта.
С другой стороны, важную роль сыграли и финансовые рынки. Сообразительные инвесторы делают ставку на фирмы со значительными перспективами расширения рыночной власти - в этом, в общем, и кроется секрет Уоррена Баффета. Когда фармацевтическая компания Mylan поднимает цену на EpiPen почти на 550%, её акции растут просто потому, что инвесторы считают это проявлением рыночной власти, увеличивающей прибыль компании. Фирмы с наибольшей рыночной властью - это фирмы с наиболее высокой стоимостью акций.
Такая практика хорошо прослеживается в данных и действительно говорит нам о росте рыночной власти. Экхут и соавторы измеряют эффективность компании на фондовом рынке как отношение ее капитализации на фондовом рынке к ее же продажам. Обнаружилось, что по всем ключевым фирмам среднее значение полученного коэффициента с 1980 года увеличилось в три раза - примерно с 0,5 до более 1,5. Этот рост отражает ожидания инвесторов относительно увеличения будущих дивидендов, ведь оценка фирмы является индикатором ее будущей прибыльности.
Создается порочный круг: рост рыночной власти приводит к росту капитализации, что расширяет и без того немалые возможности фирмы, что приводит к еще большему росту рыночной власти. Проблема осложняется и политэкономической стороной вопроса, потому что рыночная или экономическая власть конвертируется в политическую.
Филиппон и Гутьеррес объяснили, почему американские фирмы намного больше европейских - более чем в 2 раза (см. пикрил) - тратят на лоббирование своих интересов: на национальном уровне добиться успеха в этом отношении проще, чем убедить наднационального регулятора. Расходы американских фирм на лоббирование заметно выросли в 2000-е – как раз тогда, когда американцы стали отставать от Европы с точки зрения прозрачности правил. США перестали быть самым конкурентным рынком в мире, и теперь нужны серьезные усилия, чтобы вернуть конкуренцию на рынки.
Так что же делать? Можно ли все исправить? Да.
Есть разные рецепты.
Например, свободный доступ к инфраструктуре. “Мы должны принять экономию на масштабе и большие сетевые эффекты, которые порождают сегодняшние инновации. Но нам нужно регулирование, которое стимулирует конкуренцию в эффективных сетях, созданных новыми технологиями” - пишет Экхут.
Хотя каждый рынок индивидуален и у каждой технологии есть свои потребности, существует множество простых регулятивных мер, которые могут повысить конкуренцию. Одна из них касается «эффективного взаимодействия». Например, цены на мобильные услуги в США в 2–3 раза выше, чем в Европе, хотя рынки сопоставимы по размеру и технологии идентичны. Эта огромная разница отражает небольшую, но важную разницу в антимонопольном регулировании между двумя юрисдикциями.
Разница в том, что, в отличие от США, Европа требует взаимодействия: владельцы сети вышек сотовой связи должны разрешать конкурентам использовать эту сеть, платя за доступ к инфраструктурному объекту. Если перуанский оператор хочет предлагать мобильные услуги в Германии и Франции, ему не нужно создавать для этого собственную (в значительной степени избыточную) инфраструктуру.
Результаты этой политики поразительны. В Европе более 100 мобильных конкурентов по сравнению с тремя основными в США. Такие меры приводят к усилению конкуренции, пусть в ряде отраслей и к квазиконкуренции. Это выливается в снижение цен. При условии реализации всего этого во всех высококонцентрированных секторах, они могут оживить всю экономику, увеличивая инновации и объем производства, поощряя создание новых предприятий и способствуя росту заработной платы.
Но главное следует понять простую вещь: свободный рынок и крупный бизнес — совершенно разные вещи, что последний может искажать работу рынков ради собственного блага. Конкретный бизнес всегда нацелен на максимизацию прибыли, крупные бизнес нацелен на это в том числе путем «захвата государства», получения от него обширных привилегий и защиты от конкурентов. Но щедрая господдержка, выданная одному клану, ведет к поражению конкуренции, краху рынка в целом. Клановый капитализм - это раковая опухоль. Правила игры должны защищать не лидеров рынка, не существующих участников против новых, а конкуренцию как таковую.
Например, свободный доступ к инфраструктуре. “Мы должны принять экономию на масштабе и большие сетевые эффекты, которые порождают сегодняшние инновации. Но нам нужно регулирование, которое стимулирует конкуренцию в эффективных сетях, созданных новыми технологиями” - пишет Экхут.
Хотя каждый рынок индивидуален и у каждой технологии есть свои потребности, существует множество простых регулятивных мер, которые могут повысить конкуренцию. Одна из них касается «эффективного взаимодействия». Например, цены на мобильные услуги в США в 2–3 раза выше, чем в Европе, хотя рынки сопоставимы по размеру и технологии идентичны. Эта огромная разница отражает небольшую, но важную разницу в антимонопольном регулировании между двумя юрисдикциями.
Разница в том, что, в отличие от США, Европа требует взаимодействия: владельцы сети вышек сотовой связи должны разрешать конкурентам использовать эту сеть, платя за доступ к инфраструктурному объекту. Если перуанский оператор хочет предлагать мобильные услуги в Германии и Франции, ему не нужно создавать для этого собственную (в значительной степени избыточную) инфраструктуру.
Результаты этой политики поразительны. В Европе более 100 мобильных конкурентов по сравнению с тремя основными в США. Такие меры приводят к усилению конкуренции, пусть в ряде отраслей и к квазиконкуренции. Это выливается в снижение цен. При условии реализации всего этого во всех высококонцентрированных секторах, они могут оживить всю экономику, увеличивая инновации и объем производства, поощряя создание новых предприятий и способствуя росту заработной платы.
Но главное следует понять простую вещь: свободный рынок и крупный бизнес — совершенно разные вещи, что последний может искажать работу рынков ради собственного блага. Конкретный бизнес всегда нацелен на максимизацию прибыли, крупные бизнес нацелен на это в том числе путем «захвата государства», получения от него обширных привилегий и защиты от конкурентов. Но щедрая господдержка, выданная одному клану, ведет к поражению конкуренции, краху рынка в целом. Клановый капитализм - это раковая опухоль. Правила игры должны защищать не лидеров рынка, не существующих участников против новых, а конкуренцию как таковую.
Telegram
Экономика долгого времени
3/3 Пример из книги: стоимость широкополосного интернета.
Мексика: страна приватизированного насилия и власти feat Иван Косиченко и Вадим Мусин
Мексика - страна, зажатая в тиски между большим богатым соседом на севере и неблагополучными странами Центральной Америки на юге. Страна, где власть и насилие приватизированы картелями, а государство слабо. Страна неформальной занятости, семейного бизнеса, контрастов и яркого колорита. Почему Мексика такая, какая есть? Чем обусловлены её проблемы? И можно ли их разрешить? Об этом в 3 выпуске подкаста "Диалоги". Сегодня моими гостями стали к.и.н., Доцент Мезоамериканского центра им. Кнорозова РГГУ, специалист по истории Мексики Иван Косиченко и специалист по истории Латинской Америки Вадим Мусин.
Приятного просмотра!
P.S. Подписывайтесь на каналы в телеге гостей подкаста и помогайте каналу!
Канал Ивана Косиченко: https://t.me/latamer
Канал Вадима Мусина: https://t.me/LatAmAShCh
Поддержать на Boosty: https://boosty.to/furydrops
Стать патроном: https://patreon.com/furydrops
Мексика - страна, зажатая в тиски между большим богатым соседом на севере и неблагополучными странами Центральной Америки на юге. Страна, где власть и насилие приватизированы картелями, а государство слабо. Страна неформальной занятости, семейного бизнеса, контрастов и яркого колорита. Почему Мексика такая, какая есть? Чем обусловлены её проблемы? И можно ли их разрешить? Об этом в 3 выпуске подкаста "Диалоги". Сегодня моими гостями стали к.и.н., Доцент Мезоамериканского центра им. Кнорозова РГГУ, специалист по истории Мексики Иван Косиченко и специалист по истории Латинской Америки Вадим Мусин.
Приятного просмотра!
P.S. Подписывайтесь на каналы в телеге гостей подкаста и помогайте каналу!
Канал Ивана Косиченко: https://t.me/latamer
Канал Вадима Мусина: https://t.me/LatAmAShCh
Поддержать на Boosty: https://boosty.to/furydrops
Стать патроном: https://patreon.com/furydrops
YouTube
Мексика: страна приватизированного насилия и власти feat Иван Косиченко и Вадим Мусин | Диалоги №3
Профессия Аналитик данных от Хекслет — https://ru.hexlet.io/link/G6KRIi?erid=LjN8KXejM
Реклама: ООО "Хекслет Рус", ИНН 7325174845, erid:LjN8KXejM
Канал Ивана Косиченко: https://t.me/latamer
Канал Вадима Мусина: https://t.me/LatAmAShCh
Поддержать на Boosty:…
Реклама: ООО "Хекслет Рус", ИНН 7325174845, erid:LjN8KXejM
Канал Ивана Косиченко: https://t.me/latamer
Канал Вадима Мусина: https://t.me/LatAmAShCh
Поддержать на Boosty:…
Про провальные предсказания в экономике
В последние пару лет ютуб нас радует обложками к видео, где предсказывается крах российской экономики и все в таком духе. Начиная где-то с сентября 2023 на этом поприще подвизался экономист Игорь Липсиц, который помимо интервью еще и циклы коротких лекций публикует. Меня просили их разобрать, что я и начал уже делать, 6 страниц сценария готовы, а будет еще примерно столько же.
Но сейчас не об этом.
Прогнозные ошибки — это не новость в экономике. На деле, они происходили раньше, происходят сейчас, будут происходить и дальше. Как правило, ошибка прогноза связана с ошибочными предпосылками анализа. И вот вам один из самых выдающихся примеров.
Все слышали про Пола Самуэльсона. Первый экономист США, получивший нобелевскую премию по экономике, экономический советник Джона Кеннеди и Линдона Джонсона, президент Американской экономической ассоциации и просто человек-учебник.
Ну правда. Кто из вас не слышал про базовый учебник по экономике от Пола нашего Самуэльсона? Если вы хотя бы чуть-чуть интересовались экономикой или выбирали в книжном учебник по экономике, вы должны были о нем слышать.
Так вот. Первое издание великого учебника по экономике от Самуэльсона вышло в 1948 году. Книга переиздавалась не один десяток раз и большая часть под редакцией самого нобелиата. В 1961 году Самуэльсон отмечал, что в этом самом году ВНП СССР составляет примерно половину от ВНП США. Согласно его прогнозу, экономика Советского Союза догонит экономику штатов при плохом сценарии для американской экономики и хорошем для СССР за 23 года, а при хорошем сценарии для США и хорошем для Союза за 36 лет. Был еще один сценарий, когда СССР не догонит США, но он выходил за рамки теории и никак толком не объяснялся. Что-то произойдет, но вот что - одному Богу известно.
На чем основывался Самуэльсон? Еще в издании 1948 года Самуэльсон писал, мол, русские до войны на тот момент времени достигли границы своих производственных возможностей, ведь у них не было безработицы. Но еще и выбора не было: надо было заменить гражданские товары военными. После войны картина вернулась к довоенной, а коль скоро это так, единственный оставшийся выбор - это между инвестициями и потреблением. Короче, фундаментальный компромисс экономики после войны в СССР заключался в том, что делать: инвестировать или потреблять. И если страны Запада сделали выбор в пользу потребления, то Советский Союз продолжал поддерживать высокую долю инвестиций в ВНП. Да, потребляли меньше, но зато росли быстрее.
Далее, исходя из такого предположения и делались проекции. С одной стороны у нас Советский Союз с высокой долей инвестиций в ВНП и решенной проблемой безработицы, а с другой США - с потреблением и ребятами в майках алкоголичках, которые сидят себе на улицах Нью-Йорка без надежды устроиться на работу. Вот и выходит, что еще немного и еще чуть-чуть и обгонит Союз эти ваши штаты.
Но скоро стало понятно, что ничего подобного не происходит. Более того, уже тогда были разработаны модели экономического роста первого поколения, которые показывали, что рост на инвестициях без технологического прогресса выдыхается, потому как отдача отдача от капиталовложений падает. Но это не останавливало старину Пола. Во всех последующих изданиях он гнул свою линию. Несмотря на то, что соотношение между ВНП Союза и США почти не менялось, прогноз сдвигался, но оставался прежним. При этом сценарий пересматривался с неизменным оптимизмом. В издании 1980-го года Союз должен был догнать США в лучшем случае в 2002 году, а в худшем в 2012.
В последние пару лет ютуб нас радует обложками к видео, где предсказывается крах российской экономики и все в таком духе. Начиная где-то с сентября 2023 на этом поприще подвизался экономист Игорь Липсиц, который помимо интервью еще и циклы коротких лекций публикует. Меня просили их разобрать, что я и начал уже делать, 6 страниц сценария готовы, а будет еще примерно столько же.
Но сейчас не об этом.
Прогнозные ошибки — это не новость в экономике. На деле, они происходили раньше, происходят сейчас, будут происходить и дальше. Как правило, ошибка прогноза связана с ошибочными предпосылками анализа. И вот вам один из самых выдающихся примеров.
Все слышали про Пола Самуэльсона. Первый экономист США, получивший нобелевскую премию по экономике, экономический советник Джона Кеннеди и Линдона Джонсона, президент Американской экономической ассоциации и просто человек-учебник.
Ну правда. Кто из вас не слышал про базовый учебник по экономике от Пола нашего Самуэльсона? Если вы хотя бы чуть-чуть интересовались экономикой или выбирали в книжном учебник по экономике, вы должны были о нем слышать.
Так вот. Первое издание великого учебника по экономике от Самуэльсона вышло в 1948 году. Книга переиздавалась не один десяток раз и большая часть под редакцией самого нобелиата. В 1961 году Самуэльсон отмечал, что в этом самом году ВНП СССР составляет примерно половину от ВНП США. Согласно его прогнозу, экономика Советского Союза догонит экономику штатов при плохом сценарии для американской экономики и хорошем для СССР за 23 года, а при хорошем сценарии для США и хорошем для Союза за 36 лет. Был еще один сценарий, когда СССР не догонит США, но он выходил за рамки теории и никак толком не объяснялся. Что-то произойдет, но вот что - одному Богу известно.
На чем основывался Самуэльсон? Еще в издании 1948 года Самуэльсон писал, мол, русские до войны на тот момент времени достигли границы своих производственных возможностей, ведь у них не было безработицы. Но еще и выбора не было: надо было заменить гражданские товары военными. После войны картина вернулась к довоенной, а коль скоро это так, единственный оставшийся выбор - это между инвестициями и потреблением. Короче, фундаментальный компромисс экономики после войны в СССР заключался в том, что делать: инвестировать или потреблять. И если страны Запада сделали выбор в пользу потребления, то Советский Союз продолжал поддерживать высокую долю инвестиций в ВНП. Да, потребляли меньше, но зато росли быстрее.
Далее, исходя из такого предположения и делались проекции. С одной стороны у нас Советский Союз с высокой долей инвестиций в ВНП и решенной проблемой безработицы, а с другой США - с потреблением и ребятами в майках алкоголичках, которые сидят себе на улицах Нью-Йорка без надежды устроиться на работу. Вот и выходит, что еще немного и еще чуть-чуть и обгонит Союз эти ваши штаты.
Но скоро стало понятно, что ничего подобного не происходит. Более того, уже тогда были разработаны модели экономического роста первого поколения, которые показывали, что рост на инвестициях без технологического прогресса выдыхается, потому как отдача отдача от капиталовложений падает. Но это не останавливало старину Пола. Во всех последующих изданиях он гнул свою линию. Несмотря на то, что соотношение между ВНП Союза и США почти не менялось, прогноз сдвигался, но оставался прежним. При этом сценарий пересматривался с неизменным оптимизмом. В издании 1980-го года Союз должен был догнать США в лучшем случае в 2002 году, а в худшем в 2012.
На самом деле, Самуэльсон в таких прогнозах был не одинок. В другом известном учебнике Макконнелл-Брю содержались похожие проекции. И знаете почему? Потому что в этих учебниках напрочь игнорировалась институциональная составляющая. А еще фактически игнорировался фронтир экономической теории. Ряд авторов этого же поколения на все это обращали внимание, что давало им возможность увидеть ситуацию куда как более отчетливо. Например, и Джордж Бах, и Роберт Хайлбронер приводили в пример шутку о неэффективности советского производства из журнала Крокодил.
На карикатуре (пикрил) изображен гвоздь, который держит на тросах подъемный кран. Один человек спрашивает другого: НО КОМУ НУЖЕН ТАКОЙ ГВОЗДЬ? Другой отвечает: Это пустяки! Главное - мы сразу выполнили план по гвоздям…
В общем, если хотите понять, почему тем или иным экономистом предсказывается то, что предсказывается, надо сначала понять, а на чем, собственно, прогноз основан. Если основания зыбкие или же не учитывают что-то по-настоящему важное для экономики, можно смело ожидать провала. В ролике о Липсице, надеюсь, я смогу, как следует деконструировать основания его прогнозов.
Coming soon.
На карикатуре (пикрил) изображен гвоздь, который держит на тросах подъемный кран. Один человек спрашивает другого: НО КОМУ НУЖЕН ТАКОЙ ГВОЗДЬ? Другой отвечает: Это пустяки! Главное - мы сразу выполнили план по гвоздям…
В общем, если хотите понять, почему тем или иным экономистом предсказывается то, что предсказывается, надо сначала понять, а на чем, собственно, прогноз основан. Если основания зыбкие или же не учитывают что-то по-настоящему важное для экономики, можно смело ожидать провала. В ролике о Липсице, надеюсь, я смогу, как следует деконструировать основания его прогнозов.
Coming soon.
