Не думаю, что в пятницу ставку повысят. Скорее она останется на прежнем уровне. Но вышеизложенная точка зрения очень интересна тремя аспектами:

1. Хорошее объяснение снижения чувствительности темпов кредитования к размеру ключевой ставки, где подчеркивается роль коммуникации регулятора и ожиданий.

2. Неоднозначности в части восприятия агентами сигналов со стороны ЦБ (как я понимаю, упрёк рынка в слишком большом доверии).

3. Иного взгляда на ключевые источники финансирования боевых действий (капитал банковского сектора vs нефть, ФНБ, долг).

Прокомментирую.

- Уверен, что роль ожиданий точно следует учитывать. Но сам процесс явно менее однозначен.

Для примера возьмём импортеров, которые раньше могли работать на условиях постоплаты, а сейчас часто переведены на предоплату, причём ещё и с существенным ростом сроков поставки. Это явным образом влияет на потребность в оборотных средствах, что заставляет компании, которые не хотят терять рынок, увеличивать долг. Аналогично и с компаниями, которые не являются импортерами, но вынуждены расширять кредитные средства под оборот, потому что иначе не купить комплектующие. То есть рост темпов кредитования, кмк, в том числе связан с инерцией бизнеса (ну или выпуска). Косвенно в эту пользу говорит повышение в ВВП доли инвестиций в запасы.

- Кмк, проблема в части диапазона КС лежит именно в плоскости заякоривания ожиданий по ставкам. И речь тут все же не столько про слишком большое доверие к ЦБ, сколько про путанницу рынком прогноза и обещания. Получается провал именно в коммуникации, а не в том, что к ЦБ надо чуть меньше доверия. Короче, ошибочные ожидания сформированы под воздействием ошибочного восприятия прогнозной переменной.

- Кажется, что общая проблема шире, чем поддержание расходов на войну. Высокая нефть, ФНБ и сильный капитал банковского сектора - это источники финансирования структурной трансформации российской экономики. Полагаю, возможность вести войну даже в условиях спада можно. Сложно поддерживать рост, "нормальность", действовать мягче (относительно контрфакта, когда ты, сынок, теперь будешь меньше есть и уж точно никуда не поедешь) и вести войну. В 23 году мы наблюдали перегрев, который вылился в инфляцию. Если ЦБ продолжит сохранять жёсткие денежно-кредитные условия, это охладит кредитование, устранит отмеченную ранее инерцию и разрыв выпуска (короче, замедление роста). Но это необязательно то, чего хотят другие акторы.

Поэтому ключевой сюжет 2024 года: сохранение ЦБ своей независимости.

​Павел Пряников в канале Толкователь выкатил пост про советскую демографию, который привел меня в восторг. Первая реакция была — стикер улыбающегося Стаса на фоне ковра, вторая — стикер Сталина с горящими глазами, радостно хлопающего в ладони. Вторая — ну почему Павел Пряников так плохо умеет читать книги, которые он цитирует, а еще ограничивается только одной книгой, не углубляясь в дискуссию. К слову, сам Аллен, графики которого приводит Пряников, считает, что коллективизация не была необходимым условием индустриализации, а значит насильственные методы были не нужны, чтобы в Индию превратиться. Но об этом позже.

Перед нами книга "От фермы к фабрике" Роберта Аллена. Сама по себе работа интересная, но спорная и основана на ошибочных предпосылках. Ключевая идея: на вопрос "нужен ли нам был Сталин?" — ответ пессиместичный. Мол, да. Нужен. Аргументы: за счет того что коллективизация и индустриализация эффективно перевели избыток рабочих рук из сельского хозяйства в промышленность, были достигнуты такие темпы роста и лучшего результата достичь было бы сложно. Предпосылка: низкая производительность труда в с/х СССР и избыток рабочих рук в российской деревне. Короче: коллективизация и индустриализация помогли такой избыток рабочих рук устранить.

Что Аллен пишет про демографию? В его книге действительно есть фактические и контрфактические траектории роста численности населения в зависимости от различных сценариев. Индийскую демографию мы получаем лишь в том случае, когда не происходит демографического перехода. Без коллективизации или ВМВ, но при наличии демографического перехода, темпы роста были бы теми же, что и в реальности, но без демографической просадки. Аллен же задается вопросом, а в чем причина быстрого демографического перехода? И после нескольких страниц описания результатов исследований резюмирует: получение женщинами образования и быстрый экономический рост, который облегчил доступ к продуктом питания уже после того, как с/х оправилось от коллективизации. Короче, развертывание системы образования и индустриализация.

Сам Аллен считает, что коллективизация не была необходимым условием индустриализации. Напротив, он указывает, что быстрый рост был возможен в рамках продолжения политики НЭПа, но при смягчении бюджетных ограничений для предприятий: щедрые кредиты, согласно его модели, могли бы привлечь трудовые ресурсы в города, позволили бы избежать безработицы и при этом сохранили бы на рыночных основаниях отношения между городом и деревней. Этот путь по Аллену давал возможность обеспечить города продовольствием без применения принудительных методов и избежать жертв насильственной коллективизации. В то же время можно было бы повысить уровень занятости по сравнению с реалиями НЭПа, хотя и в несколько меньших размерах, чем при коллективизации, и обеспечить достаточно высокие темпы экономического роста.

Таким образом, даже Аллен, исповедующий скептический взгляд на динамику российской экономики, признает, что коллективизация не была необходимым условием для индустриализации, она могла бы быть обеспечена другими средствами, а демографический переход все равно бы произошёл.

НО. Если уже брать не Аллена, а других экономических историков, то тут возникают сложности.

Важно, что на деле сталинская индустриализация и коллективизация были звеньями единой политики. Коллективизация дала три "преимущества".

Во-первых, индустриализация началась раньше коллективизации. И основной проблемой стали хлебозаготовки. В 1927 году произошел соответствующий кризис. Его можно было разрешить рыночным путем, такие предложения выдвигались, но они не были популярными. Кроме, пожалуй, Бухарина, остальные считали, что НЭП — это временная мера. Были и те, кто считал, что его вообще не надо было вводить (Троцкий, Зиновьев, Преображенский), были те, кто ну лет на 20, не больше.

Сам же кризис был вызван ухудшением условий торговли — опережающим ростом цен на промышленные товары, покупаемые крестьянами, по сравнению с ценами на сельскохозяйственную продукцию. Это, к слову, ставит под сомнение тезис о мягких бюджетных ограничениях, как единственном способе стимулирования индустриализации. Что можно было бы сделать? Вернуться к политике стимулирования развития всех крестьянских хозяйств, включая зажиточные (где особенно явно росла производительность в 20-е годы), чтобы искажения цен на товарных рынках сходили на нет (то есть цены на с/х продукцию и цены на промтовары для с/х пришли бы к большему соответствию). Также свою роль сыграла боязнь крестьян войны с Англией (см. дело АРКОС).

В итоге победило сталинское большинство (нэпманы и кулаки не нужны): коллективизация дала возможность государству контролировать хлебные ресурсы напрямую.

Во-вторых, экспорт хлеба стал источником инвестиций в промышленность.

Вообще, экспорт хлеба всегда им был. В декабре 1925 года прошел 14-й съезд РКП(б) он же "съезд индустриализации", на котором было принято решение о строительстве социализма в отдельно взятой стране. Для этого нужно было форсировать индустриализацию через усиление хлебного экспорта. Ну и привет, коллективизация. Поводом же перехода к ней (а не причиной, причина уже гнездилась в головах большевиков) стал уже упомянутый мной кризис 1927 года. Крестьяне сорвали хлебозаготовки, укрывая излишки хлеба. Ну а это было воспринято как атака кулачества на советскую республику.

В-третьих, коллективизация ускорила приток рабочих из деревни в город.

Короче, решение Аллена вряд ли являлось оптимальным. Для ответа на вопрос, а был бы демографический переход без сталинской политики, нам нужно понять, могла бы произойти индустриализация по другим причинам.

И ответ такой: да, могла.

Как я уже отмечал ранее, теория Аллена строится на предпосылке низкой производительности труда в деревне и избытке рабочих рук в сельской местности. Но это не так.

Процитирую Андрея Маркевича:

Одна из самых больших проблем Российской империи в годы Первой мировой войны – это снабжение города и армии хлебом. Перебои начались уже на втором году войны, постепенно нарастали, и к 1917 г. вопрос встал очень остро, особенно в Петрограде. Не случайно Февральская революция началась с волнений в хлебных очередях.

Удивительно, но до Первой мировой войны большинство экономистов ожидало, что в случае военных действий проблемы будут не у аграрных стран, а у промышленных. Считалось, что страны – экспортеры хлеба легко переведут внешние поставки на военные рельсы. Но на практике вышло ровно наоборот.

Почему эксперты ошиблись в прогнозах? Для Российской империи довоенный оптимизм основывался на предположении наличия «лишних рук» в русской деревне. Экономисты называют это labour surplus – «избыток труда». Его оценивали в 40–50%. То есть, по этим расчетам, столько труда из русской деревни можно было «вытащить» и отправить в армию без негативного влияния на с/х производство.

За годы Первой мировой войны в армию призвали около 15 млн человек, примерно 44% мужчин трудоспособного возраста. Если предположение избытка «лишних рук» верное, то проблем в сельском хозяйстве в годы войны не должно было возникнуть. Однако если мы обратимся к цифрам и анализу на уровне уездов, то увидим четкую положительную связь между сокращением посевных площадей и долей призванных в армию. То есть избытка труда в русской деревне не было. Это та самая ошибка экономистов и правительства.

Но это только одна часть проблемы. За годы войны в результате призыва и отсутствия «лишних рук» с/х производство в России, конечно, упало. Но сокращение было сравнительно небольшим – примерно на 20% к довоенному времени. При этом поставки за границу тоже снизились. Казалось бы, количество хлеба в стране должно было остаться на прежнем уровне. Почему тогда возникли продовольственные проблемы в снабжении городов и армии?

Тут важно отметить, что до революции в русской деревне было два типа земель и хозяйств: крестьянские (общинные) и частновладельческие (помещики, разбогатевшие кулаки и т. д.). На частной земле хозяйства были более производительными, и именно они являлись основным поставщиком хлеба в города и армию.

Призыв оказал большее влияние на частные хозяйства: там посевы сократились сильнее. То есть парадоксальным образом получается, что труд перетекал из более производительных частных хозяйств в менее производительные общинные. Почему? Дело в том, что в общине каждый ее член получал гарантированный доступ к земле. И крестьяне в тяжелые годы предпочли стабильный доступ (и заработок) к общинной земле неясным перспективам аренды или найма на работу в частновладельческие хозяйства. Одновременно крестьяне на общинных землях в годы войны постепенно сдвигались в сторону натурального хозяйства, отказываясь от торговли с городом.

Это и объясняет, как относительно небольшое падение с/х производства в России трансформировалось в экономические трудности и революцию 1917 г.

Правительство ситуацию понимало не до конца: власти считали, что проблема в логистике хлебозаготовок, а не в нежелании деревни торговать с городом. Заготовительные хлебные цены были кардинально повышены Временным правительством только в сентябре 1917 г., и это было слишком поздно. Началась другая история.

Короче говоря, базовая предпосылка Аллена просто неверна. Избытка рук в сельском хозяйстве в России не было.

Но действительно ли на вопрос об индустриализации без Сталина и соответственно быстром демографическом переходе есть оптимистичный ответ?

Опять же: да, есть.

​Разберемся, коротко отметив ключевые статьи по теме.

1. H. Hunter, J. Szyrmer. Faulty Foundations. Soviet Economic Policies, 1928–1940. Холланд Хантер и Янош Ширмер, используя модель KAPROST, приходят к выводу, что, если бы политика коллективизации не проводилась бы, а экономика СССР пустилась бы по рыночным рельсам, в 1940 году запас капитала был бы больше на 29,2–35,6%, а тяжелая промышленность в долевом секторальном отношении была бы выше, чем в реальной ситуации. Такие результаты ставят под сомнение необходимость индустриализации по сталинскому сценарию и уж тем более подрывают убежденность в том, что такая политика была нужна, чтобы выиграть войну. Следует отметить, что поначалу работа была принята крайне положительно, но затем были опубликованы статьи, критического содержания, отмечающие методологические и теоретические недостатки проведенного Хантером и Ширмером контрфактического анализа.

2. А. Черемухин, М. Голосов, С. Гуриев (иноагент) и О. Цывинский «Индустриализация и экономическое развитие России в неоклассической экономической модели» (если инетерсно более подробное описание — пересказ EconPapers, пикрил — контрфакты авторов статьи).

Ключевым параметром у авторов выступают искажения равновесия или «клинья» (wedges) для российской экономики, которая бы шла по тренду Российской империи, и для экономики СССР. Выявив подобные отклонения, авторы моделируют оптимальную траекторию развития.

Отклонения от эффективного распределения ресурсов (от общественного оптимума) можно разбить на три составляющие — искажения в потреблении, в производстве и в мобильности. Первая компонента показывает монопольное искажение на рынке товаров: завышенные цены и заниженное предложение. Вторая компонента показывает искажение монопсонии на рынке труда: заниженный спрос на рабочих и заниженные зарплаты. Третья компонента показывает ограничения на свободный переход между секторами (когда каком-то секторе доход сильно больше, но не все идут в него работать, это значит, что не все могут пойти). В русской экономике вторая компонента была самой большой, и именно она исчезла в советское время: ограничения, приносившие прибыль монополистам, исчезли. Искажение потребления, наоборот, сильно увеличилась в советское время. Впрочем, индустриализации это никак не помешало.

Если бы институты оставались в положении 1913 года, доля рабочей силы в сельском хозяйстве продолжила бы снижаться очень медленно. Доля добавленной стоимости в экономике, производимой аграрным сектором, не опустилась бы ниже 40% к 1939 году. ВВП на душу населения рос бы медленно и был бы ниже советского уровня уже в 1935 году (см. сноску). Напротив, если бы монополизация рынков исчезла бы в 1913 году, ВВП на душу населения в 1940 году был бы на 55% выше, чем в предыдущем сценарии. Общее потребление было бы на 47% выше советского уровня, доля рабочей силы в сельском хозяйстве подошла бы в 50%, а доля аграрного сектора в добавленной стоимости опустилась бы до 20%.

Ключевое здесь в том, что возможность роста без Сталина была. А соответственно и ускоренного демографического перехода, если считать объяснение его причин Алленом верным.

Сноска: вообще, главная особенность сталинской индустриализации такая: изначально она не улучшила, а только ухудшила благосостояние жителей СССР из-за ценовых ножниц и упора на производство средств производства. К тому же с большим количеством брака. Т.е. даже в случае сохранения тренда РИ средний человек в границах СССР 30-х жил бы лучше среднего советского гражданина. Особенно колхозника в годы голода. Причина простая: ВВП распределялся бы реально, а не фиктивно. И соответственно более равномерно.

В конце концов, 20 век знает два других примера ускоренной индустриализации по модели "Большого толчка", когда государство выступает гарантом и координатором создания экономики современного типа, а сама экономика растёт за счет резкого повышения капиталовооруженности труда. Только в Китае при Дэн Сяопине, и в Южной Корее при Пак Чон Хи как-то обошлись без коллективизации и форсированного перемещения рабочей силы из села в город. Да, там была демографическая политика. А вот в Японии, где наблюдались схожие экономические процессы не было. И как-то демографический переход все же сам по себе произошел. И насильственных методов не потребовалось.

Отдельно стоит отметить, что именно Дэн Сяопин — великий архитектор китайских реформ — в 1985 году отменил коллективизацию. Но у нас по Пряникову — отдельный путь. Только насильственная индустриализация спасет Россию. М-да.

Ключевая ставка — 16%.

О чем это говорит? Инфляционное давление ослабевает, поэтому повышать ставку нет смысла. В то же время оно остаётся достаточно высоким (6-7% в пересчёте на год, что выше, чем цель в 4%), поэтому время для снижения ставки ещё не пришло — нужно сохранять жёсткие (то бишь те, которые снижают стимулы к расширению кредита, а следом и деловой активности) денежно-кредитные условия. При инфляции в 6-7%, реальная ставка - около 9-10%. Это по-прежнему стимул "сберегать", а не "тратить".

Ключевые проинфляционные риски:

— Изменение условий внешней торговли (санкции, проще говоря)
— Инфляционные ожидания
— Перегретый спрос (главное ограничение выпуска — трудовые ресурсы, безработица снова на исторических минимумах)
— Госрасходы

Пресс-конференция, если кому интересно, в 15:00.

Разговаривал по телефону почти час. Положил трубку. Зашёл в телегу...

Берегите себя и близких.

Честно говоря, мне очень неприятно видеть, как совершенно разные люди совершенно разных взглядов вдруг стали специалистами в области антитеррора, пытаясь встроить произошедший ад в собственный политический нарратив. Безусловно, общество не просто имеет право, но и должно требовать прозрачного и публичного процесса, но подобное требование - это не про спекуляции по горячим следам с соответствующими заявлениями.

В такие страшные дни единственное, что делать правильно - это проявлять сочувствие к жертвам бесчеловечного преступления и совершать акты гражданской солидарности. Многие граждане и бизнес уже помогают, чем могут: вчера наряду с врачами оказывали первую помощь, сегодня сдают кровь и жертвуют часть своих доходов.

Будьте прежде всего людьми, а не слугами нарративов.

Всегда.

Здесь можно финансово помочь жертвам и пострадавшим в теракте:

https://sbor.redcross.ru/

Я много говорю об институтах и экономическом росте. Вполне закономерно возникают вопросы: а откуда мы это знаем? а точно ли влияют? а есть ли доказательства? а какие именно? а что там с демократией и ростом?

Сразу же скажу, что на деле все очень сложно и запутанно, но лучшим ответом на весь комплекс таких вопросов будет статья, перевод которой я представлю ниже в нескольких постах. За перевод спасибо моему подписчику — Тимуру Мамлееву.

TL:DR

1. Мы понимаем, что институты точно имеют значение в контексте рассуждений об экономическом росте. Для этого нам хватает результатов, полученных как в ходе межстрановых исследований, так и при помощи естественных экспериментов.

2. Не следует абсолютизировать метрики типа "восприятия уровня коррупции" или "уровень демократии". Они помогают нам понять, какая страна более коррумпирована и менее демократична, но не более того. Строить на их основании регрессии и прибегать к решительным выводам точно не стоит.

3. Мы не знаем, какие именно институты имеют решительное значение. Если бы знали, мы бы без проблем могли повторить экономическое чудо и искоренить бедность. Зато мы знаем, что именно не работает, а еще у нас есть понимание того, что более децентрализованные экономические и политические системы работают на длинной траектории лучше. Правда, мы не знаем необходимых пределов такой децентрализации. Можем ли мы совершить экономическое чудо? Нет. Понимаем ли мы, что может повысить вероятность экономических чудес? В какой-то степени да.

4. Исследований по данной теме становится все больше. Это сложная и кропотливая работа, у которой точно есть будущее. Но достигнутые результаты, несмотря на свою скромность, скорее обнадёживают.

Почему не весь мир богат?

Автор: Дитрих Воллрат

Вопрос, почему одни страны присоединяются к развитому миру, в то время как другие остаются в бедности, беспокоит экономистов на протяжении десятилетий. Почему на него так трудно ответить?

В 2019 году около 648 миллионов человек жили в крайней нищете, выживая на сумму, эквивалентную 2,15 долларам США в день или меньше. Эти 648 миллионов человек составляли 8,4% населения мира, что является улучшением по сравнению с 1990 годом, когда 35,9% людей жили на эту небольшую сумму. Несмотря на сокращение масштабов крайней бедности, в 2018 году около 80 % населения планеты все еще имели уровень жизни ниже одной трети от уровня жизни в США. [1]

Одна из самых неприятных вещей, связанных с сохранением глобальной бедности, заключается в том, что её можно ликвидировать — по крайней мере, в масштабах одной страны — в течение жизни одного поколения. В 1953 году Южная Корея вышла из Корейской войны отчаянно бедной. Она была почти полностью аграрной, и любая инфраструктура, построенная японцами во время их оккупации в период с 1910 по 1945 год, была разрушена. В 1960 году ВВП на душу населения в Южной Корее составлял всего около 1200 долларов, что ниже, чем в Бангладеш, Нигерии или Боливии, и около 6% ВВП на душу населения в Соединенных Штатах. [2]

Вскоре после этого всё начало меняться. В 1968 году темпы роста ВВП на душу населения в Южной Корее превысили 10%. На протяжении 1970-х годов ВВП на душу населения рос в среднем почти на 9% в год и лишь немного замедлился в 1980-х и 1990-х годах. К 1995 году ВВП на душу населения в Южной Корее превзошел ВВП на душу населения Португалии. К 2008-му году Южная Корея опередила Новую Зеландию и немного отставала от Испании. В 2020 году ВВП на душу населения в Южной Корее был почти равен аналогичному показателю в Великобритании. Южная Корея не просто развивается, но и во многих областях лидирует среди развитых стран.

То, что произошло в Южной Корее доказывает, что фундаментальные изменения уровня жизни возможны за несколько десятилетий. Опыт Южной Кореи и аналогичные траектории роста на Тайване и в Сингапуре часто называют «экономическим чудом». Но что, если экономический рост Южной Кореи был не чем-то загадочным и непредсказуемым, а наоборот чем-то, что мы могли бы понять и, что самое главное, повторить? При нынешних темпах роста уровень жизни в беднейших странах мира в конечном итоге сравняется с Соединенными Штатами примерно через 700 лет. [3]

Если бы мы могли определить, что стало причиной взлета Южной Кореи, мы могли бы сделать так, чтобы чудеса казались обыденностью, и увидеть, как все больше стран наверстывают упущенное в течение десятилетий, а не столетий.

Экономисты десятилетиями занимались исследованиями, чтобы понять, что произошло в Южной Корее и других странах, которые оставили позади крайнюю нищету. Оказывается, это один из самых сложных вопросов в экономике. На первый взгляд кажется, что ответ должен быть очевиден: «Делайте то же, что сделала Южная Корея». Или, в более широком смысле: «Делайте то, что делали страны, которые быстро росли». Но что именно сделала Южная Корея? И если мы знаем, возможно ли это повторить?

========================================================

[1] Опираясь на данные о ВВП на душу населения. Мои расчеты на основе данных Роберта К. Финстра, Роберта Инклаара и Марселя П. Тиммера, Penn World Table, V10.0 (обновлено 18 июня 2021 г.), распространённых Гронингенским центром развития роста.

[2] Данные по ВВП на душу населения из Penn World Table скорректированы с учетом инфляции и разницы в стоимости жизни между странами. Другие методы оценки дают несколько иные цифры.

[3] Расчеты основаны на результатах Дева Пателя, Джастина Сандефура и Арвинда Субраманиана, “The New Era of Unconditional Convergence,” Journal of Development Economics 152 (September 2021): 1–18, 102687

​Что лежит на поверхности?

Некоторые из первых попыток объяснить то, что произошло в таких местах, как Южная Корея, касались роли “факторов производства”, как любят называть их экономисты. Эти факторы включают физический капитал, то есть материальные объекты, такие как здания, инфраструктура и производственное оборудование, — и человеческий капитал, то есть навыки и образование, воплощенные в работниках. В известном и широко цитируемом исследовании Грег Мэнкью, Дэвид Ромер и Дэвид Вейл рассмотрели, как накопление обоих факторов было связано с экономическим ростом. [4]

Страны, выделявшие большую долю ВВП на производство нового физического капитала или имевшие высокий уровень охвата средним образованием, росли быстрее других. Кроме того, страны с более низкими темпами роста населения росли быстрее, поскольку они могли оснастить каждого работника бо́льшим физическим капиталом, что повышало их производительность.

Мэнкью, Ромер и Вейл мастерски изучили широкий набор из примерно ста стран. Олвин Янг применил аналогичный подход, но сосредоточил свое внимание на четырех странах Восточной Азии — Тайване, Южной Корее, Гонконге и Сингапуре», — которые пережили быстрый экономический рост. [5]

То, что он обнаружил, в некоторой степени подтвердило выводы Мэнкью, Ромера и Вейла (МРВ) о физическом капитале. Янг, однако, приписывал еще большую силу изменениям в человеческом капитале. В каждой из четырех стран он обнаружил, что семьи рожают меньше детей и вкладывают больше денег в их образование. Рост уровня образованности привёл к появлению более квалифицированной рабочей силы — влияние, которое Янг смог отследить более подробно, чем МРВ. Более медленный рост численности населения в этих странах был связан с увеличением доли женщин в структуре рабочей силы и увеличением доли населения трудоспособного возраста.

Исследования, подобные этому, показали, как экономический рост смог ускориться в некоторых странах, но они не говорят нам, почему эти изменения произошли в первую очередь. Почему накопление капитала ускорилось в Южной Корее или Тайване (а не в Бангладеш или Нигерии)? Почему в этих местах в семьях стало меньше детей, но зато с более высоким уровнем образования?

Нам требуется более глубокий набор данных о фундаментальных характеристиках, о стратегиях и о событиях, которые создали обстоятельства, при которых произошел быстрый экономический рост.

========================================================

[4] N. Gregory Mankiw, David Romer, and David N. Weil, “A Contribution to the Empirics of Economic Growth,” Quarterly Journal of Economics 107, no. 2 (May 1992): 407–437.

[5] Alwyn Young, “The Tyranny of Numbers: Confronting the Statistical Realities of the East Asian Growth Experience,” Quarterly Journal of Economics 110, no. 3 (August 1995).

График. ВВП на душу населения, с 1941 по 2018 год
ВВП на душу населения с поправкой на изменения цен во времени (инфляция) и разницу в ценах между странами, измеренную в международных долларах в ценах 2011 года.
Источник.

Институты как основа. Ч.1.

Поиск фундаментальных причин быстрого экономического роста, возможно, определяет изучение экономики. Адам Смит занимался именно этим вопросом в «Богатстве народов». Несмотря на то, что этот поиск всегда была в центре дисциплины, в течение десятилетий после исследований Янга и МРВ произошел всплеск работ на эту тему.

В рамках этой литературы экономисты, как правило, группируют фундаментальные факторы экономического роста в три большие категории: культура (например, готовность доверять незнакомцам и участвовать в торговле с ними), география (например, легкость передвижения) и институты (например, защищенность прав собственности). Из этих трех категорий наибольшее внимание уделяется институтам. Отчасти это связано с тем, что они, как правило, более понятны экономистам, чем вопросы географии или культуры, а отчасти потому, что они, по-видимому, более поддаются изменениям. [6]

Но что такое институты? Дуглас Норт, лауреат Нобелевской премии, которому приписывают начало изучения институтов как движущей силы долгосрочного роста, определил их как «придуманные человеком ограничения, которые структурируют политические, экономические и социальные взаимодействия». [7]

Это определение столь широкое, что оно даёт мало шансов выявить реальные стратегии или изменения, которые страны могли бы предпринять. Исследователи, которые восприняли идеи Норта и работали с ними, отчасти внесли свой вклад, будучи более конкретными. В ранних работах Дарон Аджемоглу, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон, ответственные за инициирование подробного эмпирического исследования институтов, сосредоточились на безопасности прав частной собственности, измеряемой либо риском экспроприации (на основе оценок инвесторов), либо юридическими ограничениями для государственных служащих (на основе оценок политологов). [8]

Работы Аджемоглу, Джонсона и Робинсона, а также последующих исследователей, охватывали широкий набор стран в поисках общих институциональных элементов, которые существовали во всех странах, переживших быстрый экономический рост (или отсутствовавших в тех, где этого не произошло). Эти исследования сперва были сосредоточены на измерении институтов и роста в течение 20-го века, но вскоре включили данные еще более раннего периода. Те же три автора (вместе с Давиде Кантони) изучали важность института, который мы могли бы назвать «равенством перед законом», исследуя влияние наполеоновских реформ, проведенных в Германии на рубеже XIX века, на последующее развитие. [9]

========================================================

[6] Неявно к этому списку можно добавить четвертый основополагающий фактор: везение. Может оказаться, что часть того, что объясняет рост в Южной Корее или другие экономические успехи, - это удачное стечение случайных обстоятельств, и нет никакого способа сотворить чудо. Даже если бы у меня был полный физический и психологический портрет Серены Уильямс, я, вероятно, не смог бы полностью объяснить ее доминирование, которому иногда мог помочь благоприятный жребий или удачный отскок.

[7] Douglass C. North, “Institutions,” Journal of Economic Perspectives 5, no. 1 (Winter 1991): 97. Работа, кратко изложенная в этой статье, основана на работах Дугласа К. Норта и Роберта Пола Томаса The Rise of the Western World: A New Economic History (Cambridge: Cambridge University Press, 1973), and Douglass C. North, Structure and Change in Economic History (New York: Norton, 1981).

[8] Daron Acemoglu, Simon Johnson, and James A. Robinson, "The Colonial Origins of Comparative Development: An Empirical Investigation," American Economic Review 91, no. 5 (December 2001): 1369-1401. Доступное введение в их работу - Daron Acemoglu and James A. Robinson, Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty (New York: Crown Publishers, 2012)

Институты как основа. Ч.2.

В другой работе они подсчитали, что европейские страны с более представительными институтами, такие как Великобритания и Нидерланды, смогли расти быстрее в ответ на открытие трансатлантических торговых путей, чем абсолютные монархии, такие как Испания и Португалия. [10]

Эти авторы и последовавшая за ними литература, как правило, приходили к выводу, что такие вещи, как надежные права собственности для отдельных лиц и правительств с четкими ограничениями исполнительной власти, демократические политические процессы и отсутствие коррупции в правительстве - все это было связано с экономическим ростом.

Эти институты, безусловно, звучат "правильно". Они ассоциируются у нас практически с любой крупной развитой страной, такой как США, Франция или Германия. Но, по сути, большинство этих исследований разделяют ту же фундаментальную проблему, что и те, которые изучали накопление капитала: то, что определенные институты присутствуют в странах с быстрым экономическим ростом, не означает, что они были необходимы для того, чтобы произошло чудо. Возможно, такие вещи, как права собственности и отсутствие коррупции, являются «предметами роскоши», которыми богатые страны могут позволить себе заниматься, но на самом деле они не являются причиной того, что эти страны стали богатыми?

Проблема становится еще более острой, когда исследователи пытаются определить, как вообще можно измерить “институт” в первую очередь.

========================================================

[10] Daron Acemoglu, Simon Johnson, and James A. Robinson, “The Rise of Europe: Atlantic Trade, Institutional Change, and Economic Growth,” American Economic Review 95, no. 3 (June 2015): 546–579.

​Институты как основа. Ч.3.

Конкретный пример: У Всемирного банка есть набор “Показателей управления”, которые он собирает по каждой стране. Эти показатели включают показатель “борьба с коррупцией”, который имеет страна. Например, в 2020 году показатель “борьба с коррупцией” в Эритрее составлял (-1,33), что довольно низко. У Маврикия было 0,47, что примерно в середине списка, а у Дании — 2,27, что является одним из самых высоких показателей. С точки зрения абсолютного рейтинга, вероятно, правильно, что Эритрея более коррумпирована, чем Маврикий, и что обе страны более коррумпированы, чем Дания.

Но что означают ли эти цифры сами по себе? Действительно ли Дания в 4,8 раза менее коррумпирована, чем Маврикий? Если Эритрее удастся поднять свой индекс до -1, будет ли это означать такое же изменение уровня коррупции, как и переход Маврикия на 0,80? Ответ на оба вопроса, очевидно, отрицательный. В лучшем случае цифры позволяют нам ранжировать страны по этим аспектам управления, но нет никакого смысла в том, что 2,27 что-либо означает на практике.

Однако статистический анализ, устанавливающий связь между борьбой с коррупцией и экономическим ростом, предполагает, что индекс коррупции имеет точное числовое значение. [11]

Дело не в том, что статистический анализ неверен, а в том, что он не имеет практической интерпретации. Индекс борьбы с коррупцией, как и другие показатели управления Всемирного банка, основан на данных опросов. Но жители богатых стран чаще всего ставят своим институтам высокие оценки. В одном поразительном случае Эдвард Глейзер и соавторы указали, что Сингапур исторически получал высокие баллы по таким метрикам, как ограничение исполнительной власти — даже когда им правил Ли Куан Ю, диктатор, который не имел никаких ограничений на свою власть, но уважал права собственности. [12]

В идеале экономисты попытались бы контролировать такие противоречивые переменные, как богатство или образование, но тот факт, что имеются данные только по 50-70 странам, делает это невозможным. В результате измерения носят замкнутый в самих себе характер: они говорят нам, что Дания управляется лучше, чем Маврикий или Эритрея, но не более того.

Это не единственная проблема, связанная с измерением степени коррупции. Каждый индекс институционального качества подвергается такой критике, потому что каждый индекс пытается присвоить цифры чему-то, что по своей сути не поддается количественной оценке: степени демократии, верховенству закона, эффективности правительства, уважению прав собственности и т.д. В каждом случае исследование может указывать на то, что “быть похожим на Данию” - это хорошо, без какого-либо практического способа выразить, что это значит.

========================================================

[11] Paolo Mauro, “Corruption and Growth,” Quarterly Journal of Economics, 110, no. 3 (August 1995): 681–712.

[12] Edward L. Glaeser, Rafael La Porta, Florencio Lopez-De-Silanes, and Andrei Shleifer, “Do Institutions Cause Growth?,” Journal of Economic Growth 9, no. 3 (September 2004): 271–303.

График. Индекс демократии, 1941–2021 гг.
На основе экспертных оценок и индекса V-Dem. Этот индекс показывает, в какой степени политические лидеры избираются на условиях всеобъемлющего избирательного права на свободных и справедливых выборах, а также гарантируются свободы объединений и выражения мнений. Он колеблется от 0 до 1 (1 — наиболее демократичный).

Экспериментируем с историей. Ч.1.

Картина, которую я нарисовал в части межстрановых исследований экономического роста, мрачна, но эти проблемы не ускользают от внимания исследователей. Зная эти проблемы, ученые попытались получить более убедительные доказательства того, какие институты важны для экономического роста.

Большая часть этих исследований основана на изучении исторических или естественных экспериментов. Южная Корея является полезным примером. После Второй мировой войны Корейский полуостров был разделен между Южной и Северной Кореей. У двух стран схожая география, поэтому чудо в Южной Корее и полное отсутствие такового в Северной Корее нельзя объяснить их богатством полезными ископаемыми или физическим доступом к иностранным рынкам. У них общий язык и культура, поэтому трудно сказать, было ли что-то уникальное в южнокорейской культуре или истории, что привело к чуду там (или остановило его в Северной Корее). Корейская война оставила их обоих опустошенными и бедными.

В качестве объяснения остается то, что после 1953 года набор институтов, регулирующих экономическую деятельность в двух странах, различался. Север принял коммунистическую идеологию и построил вокруг неё набор экономических институтов. Результаты этого мы видим сегодня. Северная Корея не смогла добиться экономического прогресса по каким-либо правдоподобным показателям. В дополнение к отсутствию индивидуальной свободы, уровень жизни является одним из худших в мире, и Северная Корея продолжает страдать от повторяющихся проблем, таких как голод, которые развитые экономики, такие как Южная Корея, оставили позади много лет назад.

Этот пример полезен тем, что он говорит нам, что институты важны для экономического роста и, в отличие от других исследований, могут более четко исключить другие варианты, такие как география или культура. Это также не требует от нас присвоения искусственного индекса институтам Южной Кореи или Северной Кореи. Мы знаем, что они разные, и этого достаточно.

Чего не хватает в этом исследовании кейса, так это четкого ответа на вопрос о том, какие именно институты сделали Южную Корею экономическим чудом. Было ли это субсидирование «чеболей» — конгломератов вроде Samsung, Hyundai или LG — дешевыми кредитами? Было ли это, как ни досадно, отсутствием реальной демократии до 1988 года? Было ли это стимулирование экспорта по сравнению с внутренним потреблением? Мы не можем знать этого из этого простого сравнения.

Экспериментируем с историей. Ч.2.

Таким образом, исследование продолжается в поисках большего количества естественных исторических экспериментов, в которых природа конкретного института гораздо более очевидна. Эксперименты, на которые опираются авторы, часто довольно умны. Мелисса Делл сравнила районы Перу, где действовало испанское требование принудительного труда, называемое "мита", с теми, где его не было, и обнаружила, что спустя столетия уровень жизни в этих районах оказался ниже. [13]

Лакшми Айер обнаружила, что районы Индии, находившииеся под прямым британским правлением (в отличие от тех, которые управлялись через доверенных лиц), сегодня имеют более низкие инвестиции в школьное образование и здравоохранение. [14]

Стелиос Михалопулос и Элиас Папайоанну сравнили районы Африки к югу от Сахары, которые исторически имели более сложные политические структуры до колонизации, и сегодня продолжают быть богаче, чем районы, которые были менее организованы. [15]

В каждом случае было обнаружено, что весьма специфический институт — режим принудительного труда, прямое британское правление, доколониальная политическая структура — оказывает значительное влияние на современные экономические результаты.

Эмпирическая работа здесь стоит на более прочной почве, и авторы избегают упомянутых выше проблем с измерениями. Но эти исследования, сужающие свой фокус до конкретных исторических экспериментов и отдельных институтов, имеют свои ограничения. Эти исследования не говорят нам о немедленном эффекте любого из этих институтов. Зависимость Индии от Британии прекратилась несколько десятилетий назад, испанская система принудительного труда в Перу - более двух столетий назад, а историческая политическая организация стран Африки к югу от Сахары является именно исторической. Из этих исследований мы узнаём, что институты могут оказывать устойчивое влияние и после их исчезновения, что означает, что страны или регионы могут оказаться в ловушке бедности. Если регион обеднел, он, скорее всего, так и останется бедным.

Эти исследования служат предостережениями; они говорят нам, что не сработает, но не говорят, что сработает. И хотя они не являются панацеей для обеспечения экономического роста, они по-прежнему являются ценным вкладом в изучение развития. Эти работы исключают плохие варианты из меню институциональных решений, которые могут принять страны.

========================================================

[13] Melissa Dell, “The Persistent Effects of Peru’s Mining Mita,” Econometrica 78, no. 6 (November 2010): 1863–1903.

[14] Lakshmi Iyer, “Direct versus Indirect Colonial Rule in India: Long-Term Consequences,” The Review of Economics and Statistics 92, no. 4 (November 2010): 691–713.

[15] Stelios Michalapoulos and Elias Papaioannou, “Pre-colonial Ethnic Institutions and Contemporary African Development,” Econometrica 81, no. 1 (January 2013): 113–152.

Торг во имя роста. Ч.1.

Наряду с литературой о том, чего не следует делать, есть недавняя работа, которая пытается быть более конструктивной. Аджемоглу и Робинсон, которые помогли инициировать эмпирическое исследование институтов, также являются одними из лидеров в этом новом направлении исследований. [16]

Ключевым моментом здесь является изменение постановки вопроса. Вместо того, чтобы спрашивать, какие институты являются подходящими для стимулирования роста, они спрашивают, почему существуют несостоятельные институты. По их мнению, страны находятся на низком уровне развития из-за тупиковой ситуации между заинтересованными группами; несмотря на совокупную выгоду, ни одна группа не готова внедрять усовершенствованный набор институтов.

Их исследование предполагает, что выход из этого тупика требует фундаментального расширения распределения экономической и политической власти внутри страны. Они утверждают, что, вовлекая больше людей в процесс принятия экономических и политических решений, страна может лучше договориться о наборе экономических институтов, способствующих экономическому развитию.

Это звучит многообещающе, но можем ли мы увидеть это в данных? Эти авторы и другие добились прогресса и начинают проводить вспомогательную эмпирическую работу. Что отличает их от предыдущих работ, так это то, что они имеют преимущество, зная, что в прошлом были допущены ошибки. Хорошим примером могут служить Аджемоглу и Робинсон вместе с соавторами Сурешем Найду и Паскуалем Рестрепо. [17]

Они показывают, что переход к демократии приводит к более высокому экономическому росту в будущем, обнаруживая, что ВВП на душу населения при демократии примерно на 20% выше по сравнению с идентичной в остальном недемократией. Они видят, что демократизирующиеся страны значительно больше инвестируют в общественное здравоохранение и образование, что согласуется с первоначальной работой МРВ и Олвина Янга по экономическому росту.

Они явно учитывают все эмпирические проблемы, на которые я жаловался выше. Они не пытаются количественно оценить “демократию” по какой-либо произвольной шкале (например, Северная Корея - единица, США - семерка и т.д.). Вместо этого они сосредотачиваются на простом сравнении мест, которые явно демократизировались, с теми, которые этого не сделали. Они используют несколько методов, чтобы попытаться убедить себя и нас, что их результаты основаны на причинно-следственном влиянии демократии на экономический рост, а не наоборот. Это включает в себя своего рода естественный эксперимент, в ходе которого демократизация с большей вероятностью произойдет, когда больше соседних стран станут демократическими.

========================================================

[16] Daron Acemoglu and James A. Robinson, “Political Losers as a Barrier to Development,” American Economic Review. 90(2): 126–130. Это также проиллюстрировано далее в Acemoglu and Robinson, Why Nations Fail.

[17] Daron Acemoglu, Suresh Naidu, Pascual Restrepo, and James A. Robinson, “Democracy Does Cause Growth,” Journal of Political Economy 127, no. 1 (February 2019): 47–100.